ТАТЬЯНА ШЕРЕМЕТЕВА. Три новеллы.

 

On znaet

Интересно, что она ответит?
В прошлый раз бросила трубку — нервы. Глупо. Если уж назвался этим вот, то и полезай в соответствующее место.
Cейчас она мне даже неприятна: влажные руки, это сладкое мяуканье: «Дарагой, ну, дарагой…». Не исключено, что она просто дура. Правда, я и сам хорош. Я же полностью подчинен ее воле. Она командует и крутит мной, как хочет. И так уверена в своем праве на меня.

А как она с ним, когда я им не мешаю? Хотя мне совершенно все равно. И почему я не остался за границей? Валялся бы сейчас возле бассейна на какой-нибудь вилле. Рядом бокал мартини, вокруг красивые женщины.
Сейчас-то я понимаю, что все они суки. Только одним, как ей, это удается скрывать, а другие — настолько глупы, что не могут даже этого.

На людях она подбирает живот и старается ступать от бедра, как манекенщица. Спину держит прямо, подбородок под девяносто градусов от пола. Тоже, научилась, понимаешь. Губки расслаблены и приоткрыты как для поцелуя. Взгляд – как раз наоборот – предельная концентрация.
Зазевался мужик — ну на какую-то минуту — и все: можно докладывать, что «было сбитие». Как истребитель на войне. И злобный фриц уже мордой в землю.

Ну, что там еще? Выражение лица разочарованное и немножко брезгливое, как будто объелась пирожных во французской кондитерской. Их сейчас расплодили по всему городу. Все пытаются доказать, что тут почти Париж. Идиоты.

Ближе к телу. А когда ее никто не видит, сразу же сразу начинает сутулиться, осматривать затяжки на колготках, проверять маникюр и не размазалась ли помада на ее приоткрытых губках.

Губы вообще самое говорящее место. А совсем не глаза. На глаза очки темные одел, — и порядок. А губы не спрячешь. Я всегда на них смотрю.

Вот они подобрались и из раскрытого бутончика превратились в высохшую щепочку. А там сквозь дерево уже и металл поблескивает. Вместо рта — такой отточенный узенький серпик. Хочешь, жни, а хочешь, куй. Запросто может резануть этим серпиком. Как раз, по самому дорогому. Мало не покажется.

Ну, не может смириться с тем, что кто-то моложе и красивее. Вот рядом – молоденькая девочка. Атласная шейка и попочка, наверное, с нежнейшим пушком ближе к трусикам, а у нее всего этого нет. Зато — есть целлюлит.
Можно сколько угодно утешать себя тем, что и шейка, и попочка скоро отцветут.
«Зато твой целлюлит будет цвести вечно, и чем дальше, тем более пышным цветом!» – замечаю я с удовлетворением.
Знаю баб. И потому не люблю их.

Не пришлось бы сейчас слушать ее мерзкое кваканье. Хотя, если объективно, она ничего. Ноги длиннющие. Интересно, и где она себе колготки находит – таких же размеров нет в природе. Грудь маловата. Хорошо, пока не висит.

Вечером я всегда внимательно наблюдаю за ней: отсчет от пяток. Кстати, у некоторых — желтых и твердокаменных.
Но эта нет, не такая. Эта все скребется и моется, как енот-полоскун, все насмотреться на себя не может.
Да. Отсчет от пяток и выше – ноги, задница, талия, грудь, шея, губы.
Замечаешь, прежде всего, это.

Глаза – ну, что глаза, это зеркало души, и только. Она ими на всех смотрит. И каждому врет этими глазами про свою душу так, как хочет.

(Вот оно — «как»! «Вариации на заданную тему» — не забыть! Додумаю потом).

Отвлекся. Да, интересней заглянуть в зеркало ее тела: это не для всех («Угу», – говорю я со всей возможной иронией). И тело редко врет. Ну, разве что в постели. Я к этому даже привык.

Ничего не говорит, только вздыхает. Хоть бы покричала когда. Нет. Всхлипывает, дергается и молчит. Как второгодник у доски в присутствии завуча.
И глаза тут не причем. Они у нее, вообще, закрыты.

А потом пойдет в ванную плакать. Думает, под душем не слышно. Почему эти дуры всегда бегают плакать в ванную? Эта — так еще и на унитазе умудряется взрыднуть. Я же знаю.
Да, подсматриваю. Еще и подслушиваю.

Люблю ее руки. Они большие, пальцы длинные. Хорошо, когда у женщины крупная ладонь. Она берет тебя сразу всего, и это очень приятно. Не люблю эти птичьи лапки с акриловыми коготками. Они иногда оставляют царапины. У меня до сих пор виден след.
Да ладно, что с нее было взять – какая-то там продавщица, виделись один раз. Забудем.
А у этой ногти правильные – тупо запиленные и не очень длинные.

Мне не нравится ее голос. Когда она нервничает, начинает говорить на высоких
тонах, чего-то там требовать, угрожать, возмущаться и срываться на крик. Неужели не понимает, голос у женщины должен быть низким, бархатным. А главное – ласковым.

Хочешь добиться своего – не требуй и не запрещай. Скажи, что тебе все равно. А еще лучше – разреши.
Не догоняй. Развернись и спокойно иди в противоположную сторону. Сделай так, чтобы бежали за тобой.
Не удерживай. Пусть тебя боятся потерять.
Не выясняй. Слышишь, что тебе врут, сделай вид, что поверила. Не хотят говорить, — значит, правды все равно не добьешься. А добьешься силой, так сто раз пожалеешь.
Учи вас…

Она сама много врет. Я это прекрасно слышу и молчу. Ее выдают интонации. Если бы я мог ей объяснить: неважно то, что говорят женщины (ударение на слове «что»), поскольку все равно они обычно несут полную околесину.
Важно – «как». Мы же слушаем не мембраной, мы слышим нутром.

Мне лучше всего, если они вообще молчат.
Когда она, застыв, слушает «Appassionata» Secret Garden, я узнаЮ о ней гораздо больше, чем за все время нашего знакомства. Я благодарен ей за ее молчание и за то, что в эти минуты мы по-настоящему близки.

Да, возвращаясь к вышесказанному: я заметил, что гораздо интересней «как», чем «что». Причем, во всем. «Что» – это жесткая конструкция. Это мужская логика. «Как» – вариации на заданную тему. Это бабы. Ну вот, додумал. Это хорошо.

Она пытается спрятаться за «что».
В этом формате она же просто идеал для подражания.
Мозги. Уверена, что у нее выше наведенных бровей – интеллектуальный центр стратегического назначения. Угу (со всей возможной иронией). Но правду знаю только я.
Карьера. Согласен, коммерческий директор на захудалой американской фирмешке — это неплохо.
Внешность. Все эти бесконечные кисти, помазки, краски, лаки, кремы, дезодоранты, черт их дери, – как в малярке на автосервисе. Даже мужскую бритву умудряется в дело пустить. Говорит, ею ноги брить лучше. Можно подумать, у нее там вообще что-то растет.
Это она не ноги бреет, это она свои комплексы лечит.

Фигура. Ну, конечно, — Ф-и-и-гура! Мы же ею так гордимся, мы в фитнесе на дорожках «Герленом» и «Прадой» истекаем, а потом дома вбиваем свою задницу в напиздник, который мы почему-то называем мини-юбкой.
Кстати, к юбке как раз подойдут те сапоги на платформе. Цвет — «коньячный леопард». Уроет ведь она всех этим «леопардом»! Черт. Не думать, не думать.

Я, молча, наблюдаю за ней. Последняя коллекция белья в «Дикой Орхидее». Красиво. И актуально: при свете ей лучше не раздеваться полностью. Оставлять минимум. Сказал бы ей кто, пригодится.

Исподтишка продолжаю вести наблюдение. Вот она идет к кассе и мимоходом прихватывает леопардовый комплект — «Дольче Габбана». Тоже, ясен пень, разбирается. Давно ли? Вместо трусов – какие-то веревки.
Наверное, к «коньячному леопарду» в масть подбирает. Осталось теперь только хвост отрастить. Ненавижу. Я-то знаю, для кого эти все штучки.

Не устает повторять, что он давно женат, что все давно закончилось. Типа случайно встретились в «Одноклассниках». Проклятый сайт. То, может, и закончилось, а это – началось.
Знаю, они встречаются в машине. Машину ставят на Воробьевых горах, где лесополоса. Рядом такой уютный, маленький пятачок, и там всегда кто-нибудь припаркован. С ними тоже все ясно: такие же горемыки.

Она сидит с ним на заднем сидении и занимается, хрен знает чем. И ее дрожащие от нетерпения пальцы, с правильно запиленными ногтями, касаются уже не меня. Мне больно. Несмотря на то, что я давно к этому готов.
Я же вообще сильно не дурак. Она своим куриным умом даже не понимает – насколько.

Не хочу больше притворяться. Не хочу больше все это знать: «Мой любимый Волк! Я желаю тебе спокойной ночи! Твое сокровище».
Вот так, не больше — не меньше. Он — любимый Волк, она — сокровище. «Угу», — говорю я с максимальной иронией. То еще.

А ведь припереть к стенке, — начнет вопить, что не знает, откуда что взялось, что само все появилось, что номером ошиблись. А напомнить, что СМС – ее собственная исходящая, тут же скажет, что в любой момент может умереть. Ее врачи предупредили.

Не могу больше держать в памяти картинки из ее жизни. И главное, из ее жизни в этой машине.
Скажи тому, который за рулем, — для таких дел покупают вместительные, солидные автомобили с затемненными стеклами, а не эти спортивные козявки, где ей даже негде разместить свои конечности.
И где все просматривается.

У нее же вены на ногах расширены, ей нельзя так перегибаться! Вечером ее драгоценные лапы отекут, и она будет мазать их очередным бесполезным бальзамом. Господи, какие же они все дуры.

Я устал от ее вранья. И устал врать сам.
Не люблю слово «лгать». Оно само какое-то лживое. Хочу правды, хочу быть с другой женщиной.
Ну почему так? Почему, корчась в той гнусной машине? Почему потом опять плакать на толчке?

Почему не набрать сейчас нужный номер и не сказать, наконец, своему мужу всю правду?
Ведь я – рядом, я все вижу и понимаю. Я наблюдаю за тобой. И может быть, ты даже об этом догадываешься. И я в любой момент готов тебе помочь.

Я здесь — преданный тебе и преданный тобой.
Я – твой честный мобильник – твоя дорогая, умная игрушка и послушный инструмент в твоих подлых руках. Ты вовлекаешь меня в эту игру, и я становлюсь соучастником обмана.

У тебя красивые ноги, но примитивные мозги, и ты никогда не сможешь понять, насколько сложен мой внутренний мир. Одна инструкция – триста страниц.

Но все равно, я принадлежу тебе весь, без остатка. Я люблю тебя. Но жить так больше не могу. И если это все не прекратится, я убью себя. Об стенку.

Запчасть.

Рассказ успешной женщины

Она была безнадежна. Это мой муж так сказал. Кратко, но выразительно. Помню, я тут же представила ее: неуклюжую, очкастую, в нелепых гольфах на коротких ногах. И при этом жизнерадостная улыбка на один бок.

Рядом с ней я чувствовала себя гибким и опасным зверем: пантерой, или, по крайней мере, кошкой. Дикой, конечно. Наверное, именно за это ощущение я и любила ее больше всего. Стоило мне оказаться рядом с ней, — и я тут же становилась центром притяжения, понятно, что не женского, а мужского внимания. А ей жизнь в который раз предлагала обычно вакантную позицию летописца чужих побед.

Мы были одиноки. То есть, одинока была она, а я до жуткого холодка свободна. Познакомились мы десять лет назад. И чего, и кого только за это время в моей жизни не произошло! Я объездила мир, пережила тысячу и одно романтическое приключение, сделала убедительную карьеру. Не буду из скромности уточнять, какую именно.
Жизнь удивляла и иногда радовала.

Как-то вдруг выросла моя девочка, которую я любила до обморока, как и всякая вполне сумасшедшая мать…
Я видела, что детка моя некрасива, но это ничуть меня не расстраивало. Самое главное: она уже полностью ориентировалась в том особом мире, где не нужно знать законы физики, чтобы создавать вокруг себя электрическое поле под высоким напряжением. И совсем необязательно помнить правила валентности и молекулярной диффузии, чтобы управлять некоторыми химическими реакциями.

За своего котенка я могла быть спокойной. В сочетании с умной головкой ее внешность будет ей прекрасным помощником в будущей жизни. Моей дочери не придется со стороны наблюдать за чужими состоявшимися судьбами. Свои победы она организует сама, и моя помощь ей вряд ли понадобится. Да, забыла: «Симону де Бовуар» я, на всякий случай, запихнула подальше на верхнюю полку: нам с ней не по пути.

Но было у меня и еще кое-что. На финишной прямой, когда личная свобода начала перерастать в обыкновенное женское одиночество, я, как в последний вагон уходящего поезда, как в последнюю шлюпку с тонущего «Титаника», просто впрыгнула в удачное замужество. Е-е-сть! Да, теперь у меня есть все, чтобы считать, что жизнь удалась.

… И когда мы встречались, я даже стеснялась своих очевидных преимуществ – того, что называется «успехами в работе и счастьем в личной жизни».

А у нее жизнь стекала по каплям изо дня в день, из года в год, собираясь в мелкую стоячую лужицу прожитых лет. И в этом покое было действительно что-то безнадежное.
Тихая работа за копейки в серьезной закрытой организации, тихая, навечно прибранная квартира, где скорбно шуршит тихая мамаша, которая всегда имеет вескую причину чувствовать себя самой несчастной. В этой тишине, нищете и безнадежности она жила и умудрялась сохранять чувство этой самой жизни.

Когда она, попыхивая сигареткой и поблескивая очочками, жизнерадостно улыбалась на один бок и небрежно спрашивала меня, как там мои «делишки», мне хотелось дать ей медаль “За личное мужество”: в ее жизни не менялось ничего.

Ну вот, личный паровоз на всех парах приближался к верстовой отметке с роковой цифрой «сорок», а управляться со своей жизнью она еще так и не научилась. Все, что когда-либо происходило в ее жизни, было задумано и осуществлено ее матерью.

Когда она была маленькой, мать решила, что надо учить языки, и отдала дочь во французскую спецшколу, что была неподалеку от их коммунальной квартиры на Кропоткинской.

Потом мать выплакала на работе отдельную квартиру, и из центра они переехали в Бутырское захолустье, где старый механический завод, парфюмерная фабрика «Свобода» и знаменитая тюрьма врезались Бермудским треугольником в унылые жилые застройки. Мать оставила дочери ее французскую школу. Начались поездки на автобусе и чтение учебников в метро.

Вопрос с выбором института не стоял. Мать уже много лет работала секретарем у самого главного начальника той самой серьезной закрытой организации. Не то что бы начальник так уж дорожил своим бестолковым и не очень грамотным секретарем, но удалить от себя женщину, которая претендовала на абсолютное первенство по несчастьям, просто рука не поднималась. И как можно отказать, когда это крошечное создание, жалобно сложив на отсутствующей груди свои лапки, опять начинает просить, нет, не за себя, а за любимую и единственную дочь.

С университетом помогли не сразу. Сначала год пришлось поучиться на вечерке, потом ее легонько подтолкнули — для придания ускорения — на дневное отделение. Мать могла устроить экономический факультет, хотя сама дочка предпочла бы что-нибудь менее нудное, ну, например, исторический.

После окончания университета работа нарисовалась по той же схеме все в той же маминой организации. Планы на рабочий коллектив мать возлагала большие. Солидные все люди, в основном, мужики при дорогих галстуках и разных там «лонжинах» и «брайтлингах», на собственных автомобилях и с выездами в престижную — не какую-нибудь — заграницу по работе и просто на отдых.

Но мужики продолжали ездить на своих авто и не торопились предлагать подвезти ее дочь. И вообще ничего не торопились ей предлагать. Дочь вместе с матерью возвращалась на маршрутке с работы домой, вместе ужинали. Потом мать смотрела телевизор, а дочь читала у себя в комнате. В одиннадцать укладывались спать.
Надежды на замужество тихо хирели, как ничьи столетники и традесканции на подоконниках серьезной закрытой организации.

И вдруг жизнь расправила уныло сдвинутые бровки и сменила кислую гримасу на сочувствующую улыбку. Улыбнулась чуть-чуть, краешком губ. Но и этого было достаточно.

Уезжала в командировку пожилая тетя. Уезжала за границу на несколько лет. Потому что была хорошим специалистом и была уже одинокая. Но — не сложилось. Потому что жизнь улыбнулась не ей, а совсем наоборот. И тете достался неожиданный инсульт и инвалидность, а матери достался шанс отправить свою дочь в загранкомандировку.

И опять надежды. Овдовевший дипломат. Разведенный завхоз в посольстве или где там еще, неважно. Приехавший на практику молодой специалист. Он ведь, в конце концов, мог просто не успеть жениться. Ну, хоть кто-нибудь, черт их дери. А тут ее дочь.

Но традесканции все так же тихо вяли и хирели на подоконниках все два года командировки, и дочь, благополучно отработав в Латинской Америке положенный срок, вернулась в свою тихую квартиру к матери.
Заграница, как и накопленные деньги, быстро превратилась в видение. Как будто и вовсе не было далекой, экзотической страны, где людей тянет на любовь, как будто не было вокруг завхозов и дипломатов. И даже молодых специалистов, приехавших на практику, черт их дери.

Жизнь опять начала вывязывать крючком одинаковые петельки дней, недель и лет, не задерживаясь на пустых, тягучих пропусках выходных и праздников.

Наши разговоры чаще всего были о том, как все сложно: я разрывалась между мужем, ребенком от первого брака и работой.
О том, какой ценой достается мне этот жизненный успех, как давит ответственность на работе и о том, какие все мужики, в сущности, скоты.
Я старалась быть максимально деликатной по отношению к ней и не особенно влезала в ее жизнь. Но она все равно улыбалась, щуря свои глазки, — то ли от дыма «вечной своей папиросы» (так, кажется, Цветаева писала, не помню точно), то ли еще почему.

Как-то я застала ее за сборами в отпуск: на диване были разложены какие-то допотопные лыжные штаны, ковбойки и лифчик чуть ли не московского производственного объединения «Черемушки». И кто меня дернул за язык сказать, что здесь для комплекта не хватает только гитары и бороды: понятно ведь, что либо борода, либо лифчик.

Ну, сложно мне понять, зачем взрослой тетке надо тратить своей отпуск на конно-пеший переход по Алтайским каким-то там горам или плоскогорьям. Собственно, об этом я ее и спросила. Только и всего.

Напрасно я это сделала. Она перестала щуриться и пристально, с ненавистью посмотрела на меня. Потом сказала:
— Я не могу больше придумывать себе чем занять свои выходные. И не могу каждый год придумывать чем заполнить свой отпуск. А также, вообще, всю жизнь. И я не знаю, что мне с ней дальше делать.
— С кем, с жизнью?
— И с ней, и с матерью. Она всегда все решала, она все сама делала. За меня. А где я сама, где все мое? А все мое живет своей отдельной содержательной жизнью в малогабаритной квартире в Чертаново. А меня как бы нет. Ни там, ни здесь. Но никто об этом не знает. И тебе я больше ничего не скажу. Ты все прыгаешь с пестика на пестик, («Ого!» – удивилась я) а я-то хорошо знаю, что такое настоящее …

Грубая она все-таки девица. Действительно, бороды ей не хватает.
Хотя мое хорошенькое рыльце действительно было в пуху. И, если уж называть вещи своими именами, пробы на мне ставить негде.

После этого мы долго не виделись. Я по-прежнему на предельных скоростях носилась по городу и всему миру и при этом еще умудрялась не бросать свое увлекательное занятие (как же неприлично она тогда выразилась!), а в ее жизни по-прежнему не менялось ничего.

Но вот однажды весной, в те недолгие дни, когда жизнь воспринимается исключительно через забытые за зиму запахи и неясное томление в теле, она позвонила мне. Панической скороговоркой выпалила, что грядет встреча ее одноклассников, что там будет Он — ну, тот, который в Чертаново. Что ей нужна отличная стрижка, и поэтому отдаться она может лишь в мои непрофессиональные, но умелые руки.

Ах, кто бы знал, как мы обе волновались! В каждой пряди ее слабеньких волос пряталось мое желание сделать ее неотразимой. Мне казалось, что на эту дурацкую встречу одноклассников идем мы вместе и ее поражение станет, несомненно, и моим.

Он действительно был Адам. Родители приехали в Москву из Польши, сына отдали в спецшколу учить французский язык. Все-таки, какие-никакие, а иностранцы. Сын был способным, и на него возлагались большие надежды.
Со второго класса они стали учиться вместе и сидеть за одной партой, пока в шестом он не нашел себе другую соседку.

Представляя свой собственный огромный и такой вкусный кусок жизни — со второго класса и до сегодняшнего дня, — отданный на съедение какому-то пусть даже Адаму, мне становилось не по себе.

А она, как обычно, попыхивала сигареткой, поблескивала очками, улыбалась набок и застенчиво признавалась:
— Просто, я сделана из его ребра. Ну, как Еву сделали из ребра Адама… Понимаешь?

Для меня это звучало даже не упреком. Это был приговор… Потому что я не понимала.
И вообще, на мой взгляд, она была даже не ребро, а просто какая-то запчасть.

…И на этот раз тоже ничего особенного не произошло. Ну, снова встретились бывшие одноклассники у нее дома. Адам облысел, растолстел, с работы ушел, а с женой развелся. Весь вечер он скучал. А она тихо впитывала в себя ощущение законченного совершенства сюжета: вот он, Адам, и вот рядом, в углу на диване, – она. Его ребро.
Она была почти счастлива, к тому же все сказали, что стрижка у нее просто классная.

***

Как-то, вернувшись из очередного прекрасного далека, я вспомнила о ней и позвонила. Я подробно рассказывала о своих впечатлениях, ну, и про пестики – не удержалась — тоже немножко рассказала, а она, как всегда, слушала. Да и что могла она мне сказать?
А когда я уже попрощалась, то услышала ее небрежное:
— Кстати, я тоже хочу кое-что тебе сообщить. Мне есть теперь чем занять свои дни. И даже ночи. У меня родилась девочка. И кто ее отец — моя мать никогда не узнает.

… Он больше никогда не появился и ни разу не увидел свою дочь. Правда, однажды, когда бывшая одноклассница показала ему фотографию веселой, кудрявой девочки — своей крестницы, он с одобрением отозвался:
— Хороший ребенок…

Кролик, беги! Русская версия

I
Хотелось спать, есть и в туалет одновременно. Так бывает. И обычно ¬– в самый неподходящий момент. Но отлучиться было сложно: очередь в коридоре была здоровенная.
– Господи, ну приходили бы они, эти сумасшедшие, днем, так нет, дружными рядами прутся в полночь.
Но сердиться некогда. То и дело в дверной проем просовывается чья-нибудь недовольная морда: или кошачья, или собачья. Физиономия же хозяина при входе в кабинет обычно имеет просительное выражение.
ХозяевА, как их называет Рашида, присев на краешек стула, обнимают свое мохнатое сокровище, успокаивающе шепчут ему что-то в макушку и искательно заглядывают в глаза врачу.

Рашида работает в Государственной ветеринарной лечебнице, или, как ее называют, Станции по борьбе с болезнями животных – СББЖ.
С этими болезнями Рашида борется здесь уже двенадцать лет. Переманивали сто раз ее в частные клиники, она там поработала недолго, а потом опять вернулась сюда, в эту дыру, где и поесть негде, и прилечь нельзя, и туалет такой, что лучше уж до дома дотерпеть, благо, он рядом.
Здесь Рашида чувствует себя на своем, очень своем месте. Здесь ей не надо унижаться перед богатыми клиентами и работодателями. Здесь она самая главная, здесь ее все слушаются – и звери, и люди. Даже главврач ее побаивается. А когда идет сложная операция, просит ему ассистировать.

Рашида людей не очень любит. Знает она им цену. Она любит вот этих: лохматых и ушастых, которые, поджав хвосты, приходят к ней по самым разным причинам.
Кому прививка нужна, кому рану залечить, кому справка на выезд, кому – сделать самую грустную на свете операцию.
– И создал Бог каждой твари по паре, да еще и сказал им, плодитесь, мол, и размножайтесь… Так что ли… Они же действительно, дай им волю, будут так «плодиться и размножаться», что мало не покажется.

Помнит Рашида операцию у «британки». Европейский призер, голубая красавица. А родить первый раз не смогла. Пришлось «кесарево» ей делать. Когда Рашида увидела, сколько там у нее, бедной, их в животе, глазам не поверила – девять. Розовые голые мышата.
«Британка» была обречена, она умирала. После операции Рашида всю ночь не отходила от нее, следила за сердцем, проверяла капельницу, колола ей лекарства из своего собственного НЗ. Государство о людях и то не думает, какие уж там кошки-собачки.

Сидела она тогда рядом с кошачьей капельницей, смотрела на истерзанное болью маленькое тельце, на полузакрытые умные кошачьи глаза и думала о себе. О своей жизни, о том, как несправедливо устроен мир.
Вот кошка: она измучена, и она умирает. Если умрет, то умрут и котята. Все девять, Рашида это знает точно.
Для того, чтобы эти котята у нее появились, кошке просто понадобилось съездить к гости к котику. Пококетничать для порядка, потом подпустить к себе, потом – на десерт – треснуть ему лапой по большой простодушной морде.
А тот, мордатый, наверняка до сих пор не понимает, почему в самом конце вместо благодарности получает он каждый раз от своих дам лапой по физиономии.
– Это, – считает Рашида, – месть им, мужикам, за всех нас, женщин, и кошачьих, и человечьих.
И вот их целых девять. Если «британка» выживет, что вряд ли, будет она счастливой многодетной мамашей.
Вот если бы Рашиде Бог послал одного, только лишь одного ребеночка. Это было бы счастье. Но ребеночка нет. И счастья тоже нет. И уже не будет. Дома пусто и холодно. Есть работа, чужие кошки и собаки, а больше, в сущности, ничего.
У «британки» девять, а у нее – ни одного.

И все же кошка выжила. Хозяйка плакала от радости и целовала Рашиду в плечо. Через три месяца подарила ей алиментного котенка – самого лучшего. Котенок был лобастый, с толстыми лапами и очень серьезный. Рашида решила для приличия неделю подержать его у себя и вернуть по причине занятости и наличия соседей по коммунальной квартире.

Прошло полгода. Теперь Рашиде есть куда спешить, кого кормить, кого воспитывать. И спит она теперь тоже не одна: котенка сколько угодно можно укладывать на его лежаночку, через пять минут он все равно неслышно запрыгивает к ней на постель.
Громко сопя от переполняющих его чувств, он наступает лапами ей на грудь и начинает вылизывать ей лицо, потом шею. Язык у котенка, как наждак, Рашиде больно, она пытается увернуться и закрывается руками. Тогда котенок начинает лизать ее руки и от усердия всхлипывает. Рашида тихо смеется, сотрясаясь всем своим большим, крепким телом.

Так происходит каждую ночь.
Рашида знает лучше, чем кто-либо, что это – баловство, что животное должно знать свое место, и она добросовестно пытается применить свои профессиональные знания в домашней обстановке, чего по-настоящему не удавалось сделать еще ни одному врачу или педагогу.
Если котенок не приходит к ней сразу, Рашида не засыпает и ждет, когда же он запрыгнет. И когда он, наконец, приходит, чувствует такую радость, что тихо посылает все свои профессиональные знания куда подальше и начинает шептать котенку самые нежные, непривычные для себя слова.

Все, что накопилось за тридцать восемь лет ее, несмотря на двух мужей, всегда одинокой жизни, что оказалось никому не нужным во взрослом человечьем мире, дарит она теперь котенку. Ей стыдно в этом признаваться, она понимает, что так быть не должно, и поэтому никому об этом не рассказывает.
– Но, ведь, кто знает по-настоящему, что должно быть и как? А если она может сделать счастливым хотя бы это существо, а если она сама от этого счастлива?
Рашиде неудобно чувствовать себя в роли хозяев своих хвостатых пациентов, которых она всегда немного презирала за их глупую мнительность и уязвимость. Теперь она понимает, что это любовь делает человека уязвимым. И мнительным.
Жизнь изменилась. Как эта малявка могла дарить ей столько тепла, Рашида не понимала. Но домой она теперь шла, торопясь и заранее радуясь.

Впереди еще целая ночь на работе, и потом она вернется к своему Бриташке-Чебурашке. Но это будет утром, а сейчас – разгар ночной смены.
– И сколько же в коридоре народу, черти их задери!
Это Рашида не со зла, она просто устала. Теперь граждане взяли моду своих козявок по всему миру с собой возить. А документы ведь не только за границу нужны, даже из города в город просто так не съездишь. Надо отдельный звериный билет брать, паспорт специальный иметь.
Вот и приходится, кому шину на лапу накладывать, а для кого справку оформлять.

II
Дверь тихо зашевелилась и послышался робкий полушепот:
– Можно войти?
– Можно. Ну, заходите же, чего стоите?
В ответ еще тише:
– Спасибо…
На край исцарапанного многими когтями стула присело «существо». Аккуратно повесило на стул курточку, одернуло юбочку и положило на колени детскую котомочку с желтенькими цветочками по синенькому полю.
Все, что касалось этой девушки, могло именоваться только с употреблением уменьшительно-ласкательных суффиксов. У нее был не рост, а росточек, не нос, а носик, не каблуки, а каблучки и т.д.
– Интересно, и как такие девушки на белом свете живут? Как они вот такими прозрачными ручками с детскими розовыми ноготками полы моют или картошку чистят? Как грядки на даче копают, как своего мужика, в конце концов, за толстую бурую шею обнимают? Бывают ведь такие бугаи, у которых шея, аккурат, как у нее талия.
Впрочем, такие не моют и не копают. И, скорее всего, никого не обнимают. Такие вот ничего лучшего придумать не могут, как припереться глубокой ночью в кабинет к занятому человеку и разговоры ни о чем разговаривать.

У Рашиды пальцы короткие и сильные, ногти подстрижены в линеечку. И ноги ее стройными тоже назвать нельзя. «Средние, в общем, ноги», как говорила всеми не любимая Людмила Прокофьевна.
Но зато сколько зверья Рашида этими неказистыми руками вылечила, выходила и к жизни вернула. Никакой маникюр в ее работе невозможен, модельная обувь – тоже. Попробуй у операционного стола постоять на этих каблуках, попробуй с маникюром швы на кровавую рану наложить. Рашида давно уже с этим смирилась и любит себя такой, как есть.
Встала, сама закрыла за вошедшей девицей дверь. «Слава тебе, господи, вроде никого уже нет, коридор пустой. Никто больше не тявкает, не мявкает, не мычит, не блеет».

– О чем говорить будем, а? Девушка? О странностях любви, или как? Девушка, ау! С кем пришли, говорю? Я зверей лечу, а не людей, понятно говорю?
— Вот…
«Существо» осторожно погладило лежащую на коленях сумочку.
«Уйди, ну уйди поскорее! Поезжай домой, или куда там еще, только не сиди здесь!» – Рашида колдовать не умела, но сейчас, мысленно, старалась изо всех сил.
Хотелось поскорее выпроводить эту «ромашку» из кабинета и вернуть ее куда-нибудь на ближайшее облако, по месту постоянной прописки.
Желтые цветочки по синему полю неожиданно зашевелились, из котомочки показался вздрагивающий нос и длинные уши.

Анечка была действительно «существо». Такое вот не очень счастливое существо тридцати восьми лет от роду. Рашида была не права: с тяжелой, в том числе и не женской работой, справлялась Анечка самостоятельно, поскольку помогать было уже некому.
Когда-то у нее были мама с папой и дедушка с бабушкой.
Когда-то отец работал в конструкторском бюро, мама преподавала русский язык для иностранных студентов, дедушка ходил в магазин за продуктами и, по выражению бабушки, «ругался с телевизором», а бабушка потихоньку вела их нехитрое хозяйство. Квартира была трехкомнатная, но малогабаритная, с шестиметровой кухней, и в ней всегда было тесно.
Уже два года жила Аня вдвоем с бабушкой, и ровная тишина накрывала собой ставшие вдруг просторными комнаты.
Кровать, где спали родители, и дедушкин диванчик стояли, аккуратно застеленные уже раз и навсегда, и рвали сердце своей безупречной нетронутостью.

Жить было невозможно, но и умирать было нельзя, поэтому бабушка из всех сил старалась если не жить, то хотя бы — не умирать.
«Господи, как это тяжело…», — шепчет она по утрам, когда надо опять вставать и опять плести бесконечное кружево домашней работы.
Бабушка помнила войну, хоронила многократно и по-разному. Но не думала она, что напоследок жизнь ее так придавит. Пережить дочку, мужа – за что это ей?
Болело сердце за Анечку. Она ведь так и осталась в своем, как называла это бабушка, «Детском мире». Книжки, книжки. Одни книжки кругом, ну теперь еще эта чертова машинка – компьютер.
И работу нашла по себе: редактор в издательстве. Еще корректором по совместительству подрабатывает. Вот так: всю жизнь про чужую жизнь читает и чужие ошибки исправляет. А на собственную жизнь и на собственные ошибки уже ни сил, ни времени не остается.
– Ань, ну что ты все дома сидишь, как репа на грядке? Ну, пошла б хоть в театр, что ли… в галерею, или куда там вы сейчас ходите. На танцы… а? Ну в этот… ночной клуб?
Бабушке странно думать, что ее внучка давно уже переросла и танцы, и даже ночные клубы.
– Бабуль, ну какая я репа, я – морковка!
Анечка через силу улыбается. Настроение неважное, и больше всего хочется поскорее лечь спать и не думать о том, что было и что будет дальше – через два, четыре года или десять лет.

Почему у нее не получилось то, что легко и просто случается у любой хорошенькой восьмиклассницы? Почему ее вежливо обходят стороной, почему она невидимкой идет по улицам, мимо людей, которые, как те утки из старой песни на бабушкиной пластинке, «все парами»? И куда податься, как изменить свою жизнь?
На работе сплошь замужние женщины и пожилые отцы семейств, а молодые девчонки проводят время со своими «бой-фрэндами», которые Ане от силы в племянники годятся.

III
Эти мысли мучают не только ее. Бабушка специально уже и «Секс в большом городе» посмотрела. Все вроде похоже, те же проблемы. Но у них, худо-бедно, хоть что-то получается, а у Ани жизнь между книжкой и компьютером завязла. Идти ей некуда и не с кем.
Бабушка вспоминает, как хорошо было в ее молодости. По вечерам – обязательно музыка. После войны люди так радовались миру, так хотели заставить себя забыть все. Как будто сговорились тогда: «У нас все хорошо, а будет еще лучше…»
До сих пор она не может спокойно слушать духовой оркестр. Как-то по-молодому начинает вспархивать сердце с «насиженного» за долгие годы жизни места, и перехватывает дыхание.

Она не умела танцевать. Не умела, но хорошо чувствовала музыку, и ее всегда замечали. Никогда она не стояла у стенки, делая вид, что ей совершенно все равно. Всегда танцевала и, если не приглашали мужчины, шла на круг, как все девчонки, с подружкой.
С подружкой в паре вела всегда она, характер был такой. Но когда танцевала с мужчиной, была послушной и гибкой, мягко следовала за ним и с удовольствием ему подчинялась.
И мужчины это чувствовали, ведь каждый из них хотел найти для себя именно такую: чтобы внимательно слушала их общую мелодию, чтобы с готовностью шла за ним, чтобы верила, что он все делает правильно.

И с Анечкиным дедом они так познакомились. А через три недели сыграли свадьбу и уехали с ее Вологодчины по месту его службы на Север.
Те пять лет были самыми счастливыми в их жизни. Никто сейчас понять этого не может. Не верят.
А как рассказать про то, как они вместе топчан себе сколотили, а потом он под ними рухнул, про то, как муж за яблоками для нее, беременной, за триста километров ездил, как ночью от голодных крыс кочергой отбивался, собой ее прикрывал.
Как она его, городского, учила коротким северным летом грядки копать да сорняки полоть.
Как годовалая дочка однажды заболела и ничего уже не помогало, и как муж – молодой, сильный, с капитанскими погонами на плечах — закрыв лицо руками, плакал тогда на крыльце.
Как потом сорвался в темноту, привез на попутке с какого-то корабля военврача, старого и сердитого дядьку, как тот велел прекратить давать лекарства и немедленно сварить простой кисель из клюквы.
На всю жизнь муж сохранил благодарность к тому врачу и бесконечную веру в силу клюквенного киселя.
– Да, а врачу-то тогда было лет пятьдесят, не больше. А мы про него всю жизнь вспоминали, что – старый…

И вот теперь ей самой уже под восемьдесят, и лежит она в пустой, ставшей вдруг такой большой комнате, уговаривая себя встать. Болят ноги, руки, каждый суставчик. Болит все внутри. Но главное – душа болит неизбывной болью. Нет уже ни дочки, которую спас когда-то тот врач, ни мужа.
– Любимые мои, любимые, любимые…
По глубокой морщине медленно ползет и прячется в складках шеи слеза.

Вот и Анечкин отец после смерти жены подался в дальние края дальше свою жизнь проживать. Уехал на свою родину в Таллинн, теперь это настоящая заграница. Ему бы внуков воспитывать, а он там женился и на старости лет ребеночка родил. Бабушка не в обиде: зять – человек хороший, что уж грешить против правды. Конечно, с Анечкиным дедушкой не сравнится – тот орел был!
Но порядочный и деликатный, даже слишком. Все скрывал свои планы насчет переезда, пугать их не хотел. Тянул до последнего.
И жену когда-то любил, а в Анечке души не чаял. Только назвал ее зачем-то чужим, нерусским именем – Анжела. В честь какой-то негритянки из Америки.
Вот так: вместо того, чтобы свою жизнь обустраивать, мы вечно всей страной за американских негров переживаем.
Сначала «Хижину дяди Тома» до дыр зачитывали, – бабушка это по себе помнит. Потом вот, пожалуйста, у нее, вологодской, внучка – Анжела. С ударением на первом слоге.
Бабушка так и не приняла это имя и звала внучку Анечкой. Так это имя в семье и осталось. А Анжелой внучка была для посторонних людей.

Аня в ночные клубы не ходила и танцами интересовалась мало. Она-то хорошо понимала, что возраст у нее давно уже был для этих дел неподходящим. Это только выглядела она так – маленькая, худенькая, с русым хвостиком на голове.
– А как хорошо было раньше, – бабушка вспоминает свои локоны вдоль лица, подхваченные над ушами, и накрашенные темной помадой губки сердечком. И носили тогда не драные джинсы, а красивые платья с плечиками и пальто с летящей спинкой, «волнующий зад» называлось, и ботики, ботики на меху …

IY
Она что-то все писала, звонко цокая тоненькими пальчиками по клавиатуре. Когда бабушка подходила к двери в ее комнату, цоканье прекращалось. Бабушка подсматривать не любила, она и без того знала, что пишет Анечка стихи.
– Какие-какие… хорошие стихи!
Бабушка никому бы не позволила сомневаться в том, что их девочка – талант, божий промысел.
Может, это имел в виду ее отец, когда называл ребенка таким странным именем?
По-русски будет Ангелина, а по-английски, оказывается, Анжела. Ангел, стало быть.

Да, умирать было нельзя, надо было сначала дождаться, когда Анечка найдет себе мужа. И не спросишь ведь ее ни о чем, сразу слезы на глазах, потом быстро к себе в комнату. И сидит, чужие тексты правит, деньги зарабатывает. Потому они пока и не нуждаются.
Аня и кружева вместе с бабушкой пробует плести. Бабушка это с молодости делать умеет, и не раз это умение их выручало, лишние деньги в семью приносило.
Вологодские кружева пока еще никто не отменял. Аня плетение освоила, но только самое простое, базовое. На узоры всегда не хватает времени.
«Потом», – говорит Анечка. Бабушка только кивает головой, не спорит. У Анечки это любимое словечко. Не знает она еще, как быстро это «потом» откатывается далеко-далеко в прошлое.

Жизнь сначала шла медленно, как бы раскачиваясь. Зима тянулась долго, весной не могли дождаться лета. От Нового года до Восьмого марта был огромный промежуток.
А потом время стало наверстывать упущенное, бежать все быстрее. После пятидесяти – вообще стало обваливаться глыбами, как подтаявшие ледники на Севере.
Умный Анечкин папа называл это «эффект туалетной бумаги». Пока рулон большой, он расходуется не так, как в конце. А там – чем меньше остается, тем все быстрее и быстрее сматывается… И скоро уже только остов на металлической перекладине болтается. Анечка возмущалась: обидное, некрасивое сравнение. Она еще не знала, как прав был ее отец.
Сидит Аня дома, иногда, бывает, к подруге на дачу съездит. А вечерами рисует каких-то крылоподобных существ.
С детства она верила, что есть у нее тайный доброжелатель. И не случайно у нее самой такое удивительное имя. Ее собственный Ангел думает только о ней, он неслышно ей помогает и охраняет от бед.

Y
Была ранняя весна: как всегда, первое солнце и одновременно заморозки. Аня шла по Арбату и удивлялась тому, что там еще сохранился старый, известный на всю Москву, зоомагазин.
Около стены сидел на корточках парень, на коленях у него лежала большая картонная коробка. В самом углу там сидел маленький зайчик. Беленький…
– Не зайчик, а кролик, – оборвал Аню парень, – Ангорский.
– Как это, ангорский? – Аня знала, что ангорскими бывают кофты, у мамы ее раньше такая была. Теперь бабушка донашивает.
– Порода такая, – с ненавистью глядя на Аню, объяснил парень.
Больше спрашивать ей уже ни о чем не хотелось. На прощание посмотрела еще раз на «зайчика», сжавшегося в самом углу коробки. Он был совсем еще маленьким. Уши были прижаты, нос смешно дергался. Было видно, что ему очень холодно.
– А если не продадите зайчика, что делать с ним будете? – Аня натянуто улыбнулась парню.
– Кролик это, кролик! Суп из него сварю! Идите, женщина, отсюда.
Договорились довольно быстро, поскольку парню смертельно надоело торчать возле магазина. Он сунул в руки Ане коробку, зажал деньги в кулак и быстро скрылся в подворотне.
Коробку она выбросила, кролика засунула себе под куртку, прикрыв его шарфом.

Когда приехала домой, с порога объявила бабушке: «Я не одна, а с мужчиной!» Бабушка, чуть помедлив, вышла в коридор.
– Вот он какой у нас, смотри!
– Ну что ж ты так шутишь? Мужчина…
– А-а, испугалась? То-то же…
Кролик был пушистый и очень тощий. Весь вечер он сидел на подушке у батареи, не прыгал и не ел. Даже не пил, только мелко дрожал и никак не мог согреться. То же самое было и на следующий день. Вечером у него началась рвота.
Аня решила везти его к врачу.

– Ты моя заюшка, ты моя хорошая, – бабушка, по старой памяти по-вологодски немного окая, как ребенка, запеленала кролика в вязаный детский шарфик и усадила в свою «котомочку» – мешочек с двумя ручками, который когда-то сшила из веселой дачной ткани с желтыми ромашками.
Аня нашла по интернету ближайшую круглосуточную клинику, взяла деньги на такси, «котомочку», и уже через десять минут бабушка осталась одна.
Кролик сидел в «котомочке» совсем тихо, спина его мелко тряслась. Лапы и уши у него были ледяные.
Клиника была очень старая, еще довоенная. За решетчатым забором в глубине запущенного сада стояли два почти дачных домика.

Площадка перед воротами была занята машинами. Очередь была большая: ночью принимал только один врач. Но те, кто его знали, говорили, что это очень хороший специалист.
Кошки тихо сидели в своих переносках, предпочтя личную безопасность боевым действиям и охотно смирившись с неволей. Собаки вели себя почти прилично.
Серьезный случай был только один – старую колли уложили под капельницу в соседней комнате на металлическом столе. За приоткрытой дверью было видно, как пожилой дядька все время гладил ее по спине и громко шептал: «Ты наша красавица, ты наша умница….»
Колли, наверное, действительно была умная. Она не дергалась, сидела, вытянув лапу, не пытаясь избавиться от иглы и бинтов.

Остальные приехали сюда ночью тоже не просто так: кто с клещом в собачьем ухе, кто с отравлением, кто за справкой для предъявления на ветконтроле утром в аэропорту.
Те, кто приехал просто за справкой, и те, кто привез в клинику своего «страдальца», сильно отличались друг от друга. Пострадавших в боях или от зловредных насекомых хозяева из всех сил прижимали к себе и шептали им невозможно глупые, ласковые слова. Две семьи, несмотря на поздний час, приехали в полном составе: дети, мама с папой и собака.

YI
«Чудны дела твои, господи», – сказала бы неверующая бабушка Анечки. Это был какой-то свой, особый мир, и Аня с удивлением обнаружила, что в этой очереди, несмотря на расцарапанный пол, жесткие скамейки и ночное время, ей было хорошо. Никто не ругался, не качал права. Даже люди. Показывали друг другу своих кошечек в переносках, брали на руки маленьких собак, трепали по холке больших.
Рассказывали бесконечные истории о том, как: «Ну, наш за остановку меня чует»… «А наша от тоски болеет, оставить ни с кем не можем»…
Все терпеливо, как та старая колли, ждали своей очереди. Здесь было как-то неудобно говорить на повышенных тонах и выяснять, «кто первее».

И только подозрительно пахнущий дешевым одеколоном мужик в похожих, но разных кроссовках, держа между колен драную облысевшую дворнягу с грязной повязкой на лапе, интимным шепотом жаловался соседу на то, что нет им с гражданской супругой Люськой никакого житья от не менее гражданской тещи:
– Слышь, ну ты сам подумай, только я Люську за жопу возьму, так эта сука сразу чувствует, свет бежит зажигать, лекарство ей, слышь, надо запить. Ну, жду. Потом опять к Люське поворачиваюсь, а эта – опять вскаквает. Ну разве это жизнь? Уйду я от них, слышь, правда, уйду…»
Дядечка, сидевший рядом с ним, мученически закатывал глаза к потолку и, просунув руку в переноску, нервно гладил свою персидскую кошечку. Потом отсел подальше, но мужик пересел тоже, потому что он еще не все рассказал. К счастью, вскоре подошла очередь той самой кошечки, но тут мужик в разных кроссовках решил их опередить.

Просунув в кабинет свой когда-то «стройный стан» и усадив перед собой как главный аргумент смиренную дворнягу, он деловито предложил:
– Слышь, Сабантуевна, ты меня без очереди обслужи, а? По-соседски. У тебя ведь как: солдат сидит – служба идет, а мне в утренню вставать – скоро уже.
– Я тебе покажу «Сабантуевну»! Давай, отчаливай домой, отрава жизни моей! Сейчас вот Люське твоей позвоню, врежет она тебе по-полной. Давай, Манаенков, вали отсюда, быстро!
– На лечение нам дашь, тогда уйду. А то опять в очередь сяду, ты же знаешь. А из коридора ты меня права не имеешь гнать: у меня, может, собачка снова лапку поранила.

Рашида горела от стыда: ее авторитет ветеринарного врача и добрую репутацию государственного лечебного учреждения подрывали на глазах у притихших пациентов и их хозяев. Быстро протянула полтинник.
– Все, хватит с тебя. Уйди, Манаенков, ну, пожалуйста. Отвянь навсегда.

Как пробежало время, Аня и не заметила. Вокруг было так много интересного, все друг другу что-то рассказывали, давали посмотреть и погладить своих зверей.
Только привычно кольнуло: все были парами и даже с детьми. Только она пришла одна – с маленькой котомочкой.
Кролик сидел тише тихого. Наконец дошла очередь и до них. Коридор уже опустел, Аня была последняя.
– Заходи-и-те!
В кабинете плотным облаком висела усталость врача и желание, чтобы Анечка тоже поскорее «отвяла». Как Манаенков.
Как могла, кратко рассказала, что кролик у нее только два дня, что с самого начала был, как пришибленный, мерз, что так ничего и не поел.

Рашида взяла его на руки, заметила, что он, скорее, напоминал белую, пушистую мышь.
«И зачем ей кролик? Завела бы себе собаку, выгуливала бы по вечерам, глядишь, с кем бы и познакомилась. И охрана опять же». – Рашиде потребовалось две минуты, чтобы, как сканером, мысленно срисовать Анечкино семейное положение на сегодняшний день и ближайшее будущее.
– Как зовут?
– У него пока нет имени, я еще не придумала.
– Вас как зовут?
– Анжела.
– Фамилия? Возраст?
А про возраст-то зачем она ее спросила? Рашида сама не могла этого понять и потому злилась. Ну вот, к тому же выяснилось, что они ровесницы. Только в ее собственную жизнь могло бы вместиться несколько жизней вот таких хороших, чистеньких ангелочков.
Ну все понятно: «папе-маме», «аспирантура-диссертация», «кушать подано» и т.д. Никаких тебе школ-интернатов, выкидышей в шестнадцать лет, общежитий, пьющих мужей, разводов, коммунальных квартир и прочего.

По всему, должна была бы эта Анжела кошечку пушистую, на помойке найденную, принести. Такие любят всех подбирать. А потом лечить их до посинения.
– Паспорт на животное имеется?
Зачем она вредничает? Рашида сама понимала, что ведет себя глупо. Ну какой там паспорт?
– Я его на улице купила, около зоомагазина.
– И что, даже не поинтересовались, откуда животное?
– Его парень продавал. Он сам ничего не знает. Он, вообще, хотел его на суп пустить, – неловко попыталась пошутить Анечка.
Шутку не приняли:
– Ну, знаете, крольчатина – это диетический продукт.
Анечка в ужасе закрыла ручками лицо:
– Да что вы, как можно! Он не «продукт», он – личность!
– С вашей «личностью» мне все ясно. Заморозили несчастного зверя, божью тварь. У него жар, придется антибиотики назначать. А потом прививки, обязательно, милая моя, прививки.

YII
В коридоре было пусто, только охранник Валерка, сцепив пальцы на животе, дремал в продавленном кресле. Сейчас Рашида быстренько сбегает домой, одна нога здесь, другая уже там… До конца работы еще далеко, смена придет только в восемь утра.
Аня в коридоре вызывала по телефону такси. Они вместе прошли вдоль черных зарослей кустарника. Главные ворота, как обычно, были закрыты, поэтому выходили через узкую калитку, которой пользовались в ночное время.
– Девушка, вы бы подождали лучше у дежурного, внутри. У нас райончик тот еще, не забалуешь!
Сама Рашида ничего не боялась: здесь ее каждая собака – в прямом и переносном смысле слова – знала в лицо. Она быстро пошла к себе: через улицу стоял ее старый коммунальный дом.

Аня осмотрелась. Машины все разъехались, небольшая квадратная площадка перед входом в клинику была совершенно пустая. Она напоминала коробку, в которой сидел ее или зайчик-или кролик. С трех сторон ее окружал глухой бетонный забор, и только с четвертой стороны был выезд на дорогу.
В дальнем углу на высокой стене метровыми зелеными буквами, видными даже при слабом свете фонаря, со всей страстью безнадежного отчаяния было начертано: «НЕ СРАТЬ!!!». Но, судя по аромату фиалок и лаванды, доносившемуся оттуда, многочисленные ночные снайперы эту настоятельную просьбу общественности игнорировали.

Аня стояла, прижимая к себе котомочку, в которой билось еще одно сердце и трепетала еще одна жизнь. Из тени больших деревьев, перевесившихся через забор, вышли двое.
Ну вот, а говорят, ангелов не бывает. Анечка недаром верила в своего – доброго и заботливого.
Все произошло очень быстро, и больно было только сначала. Она даже не успела удивиться тому, как послушно ее тело превращается во что-то бесчувственное и чужое.
Но память еще сопротивлялась. Нужно было еще сказать что-то очень важное. «Кролик, беги!!!», – крикнула она, как ей показалось, очень громко, а на самом деле – едва шевеля уже почерневшими губами. Когда-то она читала этот американский роман со смешным названием, и теперь именно эти слова выплыли на минуту из надвигающейся темноты.

Когда Рашида вернулась, на площадке по-прежнему было тихо и безлюдно. Только навстречу ей очень быстро проехало такси. На асфальте лежала Анжела, а рядом с ней – бабушкина котомочка с веселыми желтыми ромашками.

Бабушке принесли котомочку и кролика, потому что больше нести было нечего — ни кошелька, ни телефона при Ане не оказалось.
И так славно все сложилось.
Хоронили Анечку всем издательством, говорили много хороших слов, и все женщины плакали.
И водителю такси удалось быстро забыть это страшное место, как будто ничего и не было. Он-то, вообще, был не при чем.
Бабушку долго в больнице держать не стали, чтобы не портила статистику. Поэтому она лежит не в общей палате на восемь человек, а дома, в своей собственной кроватке.
Кролика Рашида вылечила, и теперь он живет у нее. И вместе они дважды в неделю приходят навещать бабушку.
И белые ангелы машут крылами над свежей могилкой и тихо шепчут, что никто ни в чем не виноват. Просто так получилось.