ЕВГЕНИЙ ЛИНОВ. Пилорама (триллер)
ПРОДОЛЖЕНИЕ ТРИЛЛЕРА «ПИЛОРАМА»
Бичевский вдруг вспомнил: «Надежды юношей питают…». Почему же юношей? Тот, кто это сказал, похоже, рано завязал с романтикой, ведь благоразумие до срока – для настоящего мачо – позор. Кого обманывать, надежда в мужиках не умирает, она незаметно переходит в крайнюю степень маньяковости. Другое дело у женщин: они сами умирают последними.
– Может, и в самом деле, у Ксении важное дело,- уговаривал себя Жора,- но, если нет, то – как играет…- он еще раз про крутил в голо ве ситуацию: не по хоже, встревожена она была натурально.
Толпа занесла его в метро и прижала к пропускному автомату. Он с трудом достал жетон и только успел опустить, как получил поджопник от турникета и был вытолкнут к эскалатору. Сделалось жарко. Он распахнул дубленку, снял фургон и почувствовал прохладный ветерок тоннеля. Поезд был переполнен, и его притиснуло к «мертвым» дверям. Выбравшись на «Московской», он не торопясь пошел по Ленинскому проспекту до пересечения с Варшавской, завернул в ночной за минералкой, и, попросив откупорить, жадно выпил весь пузырек, не отходя от прилавка.
Состояние было не красноармейское – не в пизду. Вечер пропадал.
Дома он с полчаса полежал на диване, прежде чем осознал, что четверть седьмого, это, вовсе не полшестого, но и не половина одиннадцатого, чтобы переходить на бильярд. Жора прошелся до холодильника. Там было, но он не стал. Забросил в рот орешек грильяжа, хрумкнул, забросил еще и включил чайник. По окну блицнули фары какой-то машины, еще раз. Он глянул в темноту двора: два «Лендровера» под тусклым фонарем поливали галогенами облетевший кустарник. Из первого вышли два быковатых джентльмена в толстовках. Двери второго были открыты, но никто не показался. Толстовцы направились к подъезду. Бичевский еще подумал, что первый раз видит такие машины в своем дворе. Парковались многие, но среди ржавеющего железа лучшими были подержанные иномарки девяностых, да сосед недавно пригнал из Финляндии трехлетку «Вольво». Три звонка в дверь заставили Бичевского вздрогнуть. Он даже не успел понять, надо ли открывать, но в его квартире горел свет, и скрываться не имело смысла.Он посмотрел в глазок: те самые – в полный рост, открыл. Один остался у двери, другой молча прошел в комнату ипозвал Жору.
– Иди, Бэтмен зовёт,- оставшийся в прихожей сделал жест.
–А ты еще крепенький,- Бэтмен окинул Бичевского медленным взглядом,- я бы тебя спаррингом взял. Не бзди, бить не будем. Не заказано. Догадываешься, кто мы? Только не гони, не люблю.
Бичевский промолчал.
–Мы тебе пайку счастья притаранили. Заранее предупреждаю: нас победить невозможно.
Бичевский вновь промолчал. То, что они по поводу Ксюхи, он понял сразу, но чего хотят от него?
– Квартира твоя?- спросил он у Жоры.
– Съемная.
–Жаль. Хобот, прикинь, он сирота, короче, — они рассмеялись.
— Тогда, одевайся, поедем в интернат для сирот за подарками.
Бичевский молча оделся, и они вышли.
– Ключи,- протянул руку Бэтмен, — ну! — он повысил голос.
Жора нехотя отдал.
– Башню с ручника сними. Ты чё тормозишь?
– Квартира не моя, я же сказал.
– Значит, ничего не теряешь…- он подмигнул Хоботу и добавил: – кроме своих ключей,- они снова закатились от смеха.
Когда выскочили на Выборгское шоссе, Бичевский понял, что из города его увозят… Пошел снег, мокрый, крупный. Заработали щетки, сшибая с лобового стекла липкую серую массу.
Нечастые встречные машины прокалывали прожекторами кабину, слепили глаза. Полупустое шоссе, огороженное высокой сосновой крепью, казалось черной шахтой, которую словно гиперболоидом выбривали идущие друг за другом «Лендроверы». Мелькнул ресторан на восемьдесят втором километре, и под виадуком джипы круто свернули вправо к «Голубому озеру».
– Слышь, Бэтмен, мы сегодня вернемся? — спросил Хобот.
–Да я бы остался, по хиляку пилить неохота. В бане бы похлестались, шлак выгнали, завтра в зал – с Ярыгой рубиться.
– Какой зал, завтра же понедельник?
– Со вторника перенесли в связи с Новым годом.
Синим светом вспыхнул мобильник, прилип к щеке Хобота:
— Мелкая, привет. Сегодня не приеду, останусь в лесу. Так надо. Пока.
Бичевский знал эти места хорошо. Где-то неподалеку, на берегу Нахимовского озера дача его приятеля. По лесу – километра три, за егерьской базой. Но там пусто. Приятель третий год в Крестах. Большие деньги родина окружает крепкой заботой. Других забот нет, жила бы страна родная…
Журфикс
Дорога выстригла сосновый молодняк поворотом, уперлась в забор. Хобот проворный как бес, выскочил, открыл кованые створки, свистнул. Буксанули, вылетели на брусчатку, медленно подкатили к дому.
Щелкнули дверные фиксаторы: — Приехали, выходи,- приказал Бэтмен.
Жора вышел. Хвойный дух шевелил ноздри. Он поднял глаза: второй этаж освещ ен. Сквозь стеклянную галерею больш ая хрустальная люстра плавит ночь. Въехал второй джип. Двое коренастых, не останавливаясь, проскочили в дом. Лиц не заметил, только квадраты силуэтов. Темная массивная дверь стерла их. Бичевского подтолкнули: — Проходи. Огромные витражи в готическом стиле. Второй свет. Плафон с инкрустацией из цветного шпона. В полуовалах стен высокие, похожие на минору, шандалы. Густой, маслянистый, теплый свет застилает пространство. Лестница в бельэтаж – крутая, как карьера. Наверху просторная зала, кожаные канапе с маленькими подушечками из шелка. Несколько кресел.
Настенный кристаллический экран. Камин из старинного изразца. Сверху часы из роскошного малахита. Без пятнадцати девять. Только что пробило. Если считать по времени, от города далековато. Рядом, по-видимому, никакого жилья нет. Лес. Егерьские угодья. Дорогое удовольствие.
Бэтмен исчез за массивной дверью.
Бичевский присел. Страх? Он всегда, затаясь, в каждом. Вызови – и страх моментально, как антиджин, вползает в тебя. И – в мозг. Самое страшное, когда в мозг. И оттуда – вниз, в живот, потом – до солнечного сплетения и вверх, убивая зародыш мысли. Начать с новой? Инстинкт. Он обостряет мысль. Инстинкт сильнее страха, выше живота, быстрее сознания. Какой на хуй контроль? Когда ни жив, ни мертв, ты – говно. Мозг, как прямая кишка после убойной дозы пургена. Попробуй, останови этот параноидальный поток.
Какая блядь сказала, что может контролировать инстинкты сознанием? Если бы так, гвозди бы делать из этих блядей!
Дверь, за которой исчез Бэтмен, отворилась. Бичевский поймал пригласительный знак. Вошел. Тихий холодный свет из-под потолка лег на середину просторного кабинета. Массивный стол с бронзовыми птицами на гнутых ногах перерезал нишу, задрапированную дорогой тканью. Высокое кресло (сто пудов – трон) убрано роскошными камнями. Картины в дорогих багетах. Деревянные часы: цилиндрические гири и бронзовый маятник увеличены выпуклым хрусталем. Бросилось в глаза вписанно е в стену толстое непрозрачное стекло фиолетового цвета с красивой ручкой. Туда вышел Бэтмен. Ни малейшего намека на исход. Ни звука.
Бичевский попытался вспомнить о чем-нибудь хорошем, возвратиться на месяц, на неделю назад. Не смог. Ни одной детали. Херовые мысли страшнее дантиста. Сколько уже он ждет? Сколько еще? Вот, ручка на фиолетовом стекле крутанула запятую вниз, и появился коренастый квадрат (один из тех, кто приехал во втором «Ленде») с большим черным пакетом – протянул Жоре: – Здесь все, что необходимо. Выйдешь во двор, слева в березняке – сауна. Парься. За тобой придут.
Это напрягло. Странные дела. Непонятные. Хуже всего, когда выглядишь не Бичевским, а Лоховицким. Почему сауна? Что-то похожее во всем этом нелогичном поведении он уже ощущал. Совсем недавно. Но где, когда, с кем?
– Тебе что-то неясно? – переспросил квадрат, и Жора успел заметить спрятанную улыбку. – Ничего не ясно…
– Вот и парься, тебе же сказали,- произнес тот совершенно серьезно. Это еще больше насторожило. Жора взял пакет, вышел.
Ветер усилился, снег оборвал свою канитель. Коржик полумесяца проткнул острием низкое небо. Кряхтели старые сосны, недовольные грубыми порывами ветра и чувствовалось, что вот-вот накатит пурга. Не природная лихобень, а внутренняя, в его ощущениях п од ложечкой – сгустком эпоксидной смолы, загоняя в звонкое сердце чугунный тромб.
Сколько прошло, пока он дошел до сауны? Из предбанника, где сухая береза штабелем (полено к полену) – в комнату отдыха. Упаковка по классу люкс. Полы, потолки, стены – дорогой полированный брус, пробка. Светильники по бревну вдоль стропил. Сквозь стекло в морозильнике – любое питье. Самовар на полный галлон. Кофе, чай, снадобья. Телевизор. Спортивный канал остался включенным. Или здесь кто-то есть?
Разделся. С опаской прошел под душ. Открыл парную. Чисто, пар сухой. Термометр в виде башни: стрелка на сотне. В топке береза трещит. Кто-то растапливал… В кадушке с горячей водой веник запаренный из ольхи. В бочонке настой из шишек, черпак из меди для пара пущего. Войлочный колпак натянул, присел на верхнюю полку, подскочил – горячая, сука. Так и жопу угробить можно. Принес шайку с теплой водой, плеснул на скамьи, на стены. Снова сел. Легче, но первый присед жжет. Жопа горячее чувствует. Тепло постепенно стало мандраж усмирять. Расслабуха. Поры соленые струйки пустили: лбом, подмышками, животом – пошло. Первый пот надо набрать, чтобы пробило, как следует. Потом на снег – босиком, до онемения ступней, до ломоты в щиколотках. И назад на полку, прогреться до спинного мозга… Как раньше в сборной, перед финальным заездом, до дрожи и трепетания мышц… Если хочешь выиграть …
Бичевский постоял под ледяной водой в душе и вышел в restroom. Налил воды из чайника, взять минералку из холодильника поостерегся. Накинул халат, присел в кресло напротив телевизора. Неужели не придет никто? Не попариться же его привезли. Херня какая-то, в самом деле.
Сколько ебнутых людей в Питере? Никто не считал. А в стране? За что почести? Или перед смерть ю несказанно е желание исполняют… Здесь что-то другое, чья-то воля садистская: такими изысками можно до смерти довести. Благо, сердце крепкое – в мать. Он вдруг вспомнил ее – тяжело умирала, долго – держало сердце: как у младенца, сказал врач … Красивая была. У кого сердце сильное – все красивые, наверно…
Жора и сам выдержал – врагу не пожелать. К сорока годам спалил в себе три любви бешеных, две квартиры в Москве, друзей немерено, и денег. Ни Москвы, ни денег не жаль. Друзей? Были ли мальчики? Были. Надо признать. Теперь – кто в крестах, у кого голова в кустах. Только и осталось, что сердце – из какого сплава неведомо. Если верить цыганке, нагадала ем у, что умрет скоро постижно, в девяносто восемь лет. Обманула, падла. Вот они, господни пути, через баню идут, через очищение.
Надо же, где пересеклись…Никогда не думал. Парься, Бичевский, тебе ясно сказано.
В пару мысль не шевелится, даже испугаться лень. Лучшее место для смерти – в сауне… А еще лучше в гараж е, при работающем двигателе. Заспал и всё. Но самый кайф в гараже – когда на сидениях машины с бабой, голые. Лучшее последнее ощущение в жизни, которое запомнишь – Любовь! Бичевский закрыл глаза. Надо же, какая в башке поебень…
Он спал и ему послышался лай собак. Совсем рядом голоса: женский и мужской. Сон цепкий, глаз не открыть, не подняться. Вот, дернулся машинный стартер, чуть визгливей – второй. Движки зашуршали в унисон, удаляясь, стихли.
Чья-то тень, скользнула по лицу. Скрипнула дверь в парилке. Знакомый звук: кочерга, разрыхляя угли, заскребла в печи. Зашипели раскаленные камни. Кто-то подбросил парку. Не во сне.
Жора дернулся, открыл глаза. На полу, у его ног белейший ворсистый халат, тапочки санта-клаусы. Нет, не во сне. Женщина… Рождественский подарок сироте? Он вспомнил, как это сказал Бэтмэн …
Дождаться, пока выйдет сюда или самому? Нет, он не будет вторгаться. Не он создал ситуацию, не ему разрушать. Но притворяться дальше, что спит – глупо. Жора включил чайник: когда не знаешь, как себя вести, любое занятие освобождает от неловкости. Бездарные актеришки всегда закуривают, когда не знают, как играть эпизод. Он надорвал пакетик из фольги. Насыпал сахару в чашку, бросил бергамот. Щелкнула кнопка чайника. Закипел. Вздулся пакетик с чаем, аромат вьющейся струей поплыл вверх. Горячий, уфс. Засосал воздуха. Никогда не мог пить кипяток – слизистая не терпела. А Майкл пил. Всё, что горит и кипенится. Потому и всё, что шевелится не доебал, отплыл с Хароном – рак. Пищеводная звезда многих по этому пути увела. Вот и Майкла вспомнил. К каждому незначительному случаю, значительные люди привязаны. Макл такой и был. Вся жизнь – из глупых эпизодов с умными людьми…
Бичевский вздрогнул, увидел в зеркале ее отражение. В дверях – голая. Сколько времени она так стоит? – Почему ты не паришься? – Пары нет.
– Ты обижен?- она села на свой халат в позе лотоса, мелкие капли подрагивали на красивой груди, срываясь вниз, в ложбинку животика.
– А ты хотела, чтобы я возбуждался? Да, уж, надрочили меня неплохо.
–Перестань дуться, давай выпьем. Мы здесь одни. Я всех
отпустила. Нас охраняют только собачки.
–Чтобы быть другом человека – не обязательно быть собакой, — вспомнил он чьё-то.
– Твое остроумие не задушишь, не убьешь.
– Это не моё, я просто начитанный.
– И напуганный, да? Ну, признайся?- она кокетничала.
– Что и говорить. В бане очко чувствительней… Хотя, тебе
лучше знать…
– Какой ты грубый. А я хотела тебе сюрприз сделать.
– Сюрприз? Аденому паяльником вылечить?
– Ну, прости, я больше не буду. Неужели все три дня ты будешь вспоминать…
– Три дня?!- Бичевский вскрикнул от неожиданности.
– А что, я похитила тебя на три дня. Ты не хочешь?
– Остается только расслабиться и получать удовольствие.
– Ну, всё. Перестань. Я же извинилась. Давай выпьем,- она налила виски.
-Тебе будет хорошо, обещаю.
Он выпил: — Мои раны придется зализывать тебе.
– Как скажете.
– Ладно,- он нервно вздохнул, вышел в парилку.
Парок почти сошел. Жора любил крепкий – с эвкалиптовым или с пихтовым ароматом. Плеснул на камни. Березовых полешек подбросил. Занялось, загудело, зашурганило. Постелил, лег. Напряжение почти ушло, только осадок, вот… Власть над мужчиной делает женщину душной, чужой. А чужая власть – опасна, тем более, если принадлежит сексуалке. Что он знает о ней? Ну, красива, ну… не глупа? Но почему он: вот, что грузит больше всего. Можно, конечно, спросить в лоб, но что-то останавливает. Что?
Бичевский и сам не понимал, почему не хочет поставить точки над «И». Это наивные так говорят, что точки, а на самом деле загогулины какие-то. От этого вся суть изменяется: «И» без точек – на смену событий указывает (И был вечер, И было утро…И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину…) А краткое Й – ощущениям неожиданность придает: ОЙ, например, или Йёп твою…- Бичевский засмеялся неожиданной выдумке. Смех смехом, а звучит именно так – Йёп… Будто последний толчок спермы из фаллоса… Ну, хорошо, проведет он три дня здесь, а потом что? Знает, что влюбчивый, мудак. Красивую бабу даже на электрическом стуле бы выебал. Вдруг влюбится… чувствует, что уже началось. Где-то глубоко, внутри. Как это похоже на страх. Вот, почему, он не хочет в лоб… спросить ее, точки над «И» расставить… Неужели он красоты не достоин, пусть случайной, недолгой. Красоты все хотят, потому что в ней справедливость есть, только дана не каждому человеку. Зверское начало в красоте. А человеческое начало – прах: «И создал Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою…». БЫТИЕ…Оно искажает сознание. А красота отнимает совсем… Красоте и Женщине не мужское дело сопротивляться…
Парящий, он выскочил во двор, прожигая ступнями стеклянную корку снежного газона. Утонул в вельветовой мякоти «вечной» травы. Холодные токи потянулись вверх по горячей коже. Стягивало ветром: по мошонке, по спине, по лицу плясали иголки. Как давно он не чувствовал такой легкости…
Возвратился, накинул халат, налил виски. Ксения в парилке. На первом – «Кривое зеркало». Кривить душой первый канал никогда не гнушался. Имперская кривизна – пандемия. Запил соком. Горчит. Грейпфрут – великое превращение алкоголя в кайф. Несколько ледяных глотков. Ксения выскочила на снег – вся в пару. Вернулась с большим снежком. Прислонила к лицу. Тает молниеносно. Засмеялась и быстро снежок Бичевскому под халат – на лобок. Шалава игривая. Жора подпрыгнул аж, встал, отряхивая брызги. Расхохотались вдвоем.
– Ну, вот, ты и повеселел,- распахнула халат, прижалась к нему всем телом. Холодок пошел.
– Не хочешь меня? – потрогала рукой,- А он – хочет.
– Ты сейчас доиграешься,- сказал-хмыкнул, — на свою жопу приключение хочешь найти.
– Скромную девушку этим не испугаешь, — кокетка.
Потянула на себя, неожиданно. Не удержались.
– Ты, что…- только и успел вскрикнуть. Упали на кресло, скатились на по л… Бичевский почувствовал, как вошел до предела. Вскрикнула. Ноги на спине – замок. Судорожная
волна накатила из глубины. Стон. Не сдержала, еще стон – из раскрытых губ. Извержение, судорожное. Чистое Кракатау – не остановить. Не различить голоса, оба – в унисон, все чаще,
чаще. Смертушка подошла. Так бы и умирал всю жизнь. То ли сам к Богу, то ли Он снизошел. Вот она, самая красивая встреча с Богом… Кто когда-нибудь ведал – не зря жил… Откинулся на спину, выдохнул – Йёп… Неповторимое «Й» краткое! Как сама жизнь.
Он открыл глаза, поднялся, пошел под душ. Сколько лет ему, а он только сейчас узнал самую лучшую женщину в мире? Сколько раз он говорил себе это? И все-таки, прав или нет? Бичевский, окстись!
– Ты еще будешь париться?- спросила она, когда он вернулся из душа.
– Буду, еще разок.
–Тогда пойду что-нибудь приготовлю, ты, наверно, голодный…- она набросила халат и ушла. Он полистал каналы – ничего, чтобы представляло интерес. Выключил телевизор. Еще вискаря. Допил, что в стакане. Зажевал маслиной. Три дня… Хм…
Он вспомнил, что в детстве любил болеть. Хорошо! Ни вставать, ни шлепать в школу по слякоти, в свинце провинциального утра. Под протяжные гудки заводских труб. Рядом с людьми в промасленных телогрейках висеть на подножке трамвая. Дома другой воздух. Теплый изразец «голландки». Никого – все на работе. Один на один с собственным вожделением. Родительский патефон. Трофейный. Из Дрездена. И пластинки… «Апрелевские»… Тяжелые с круглой наклейкой посередине. Бунчиков и Нечаев – «Летят перелетные птицы в тумане дали голубой…».
Как он танцевал с подругой старшей сестры… Кирой. В воображении, конечно. Она – прозрачная, в креп-жоржетовом платье «солнце-клеш», самая красивая из всех (такой он видел ее на праздниках)… Прижимает его к себе, ведет. И он ловит каждое прикосновение ее животика. Жора маленький – между ног. Ее ноги! О! Они обвивают его… Между ними то, чего он страстно желает коснуться. Он уже знает, как это называется, но не понимает, почему «это» ругачка. Этот волшебный бугорок! От него вылетает сердце, сладко падает куда-то вниз.
Он не хочет, чтобы кончалась музыка… Жора крутит ручку патефона, и снова опускает иголку в бороздку пласта…
Бичевский проверил топку, выключил свет, закрыл сауну. Снег. Крупными хлопьями. Манна небесная. Собак не видно. Хотя, нет, у ворот блеснули глаза, вот еще. Яркий фонарь у крыльца очертил резкий круг, оставляя темноту псам. На привязи, наверно, иначе бы налетели, он – чужой. Или обучены: без команды – не рвать? Лучше в дом, побыстрее, чем черт не шутит. Да и мороз с ветром крепчает. В халате может продуть. Свою одежду в пакет сложил. Всё равно нет никого.
Стол накрыт, будто к празднику: виски, вино, огромное блюдо креветок, еще горячие. Сыр, икра лососевая в хрустале – горкой, пиво в больших пинтах. Крепкого не хочется. После баньки пивка – в самый кон. Присаживайтесь, господин Бичевский, будьте ласка.
– Пошто баловство такое? – он придвинул стул.
– Почему ты решил, что это баловство?
– А не вопросом ответить можно?
– Если ответом можно спросить, то почему не ответить
вопросом?
–Ты мне начинаешь нравиться. Гадом буду, — он сделал
глоток пива.
– Мне муж так же говорил,- Ксения ложкой зачерпнула икры.
– Муж?- он прервал питиё.
– Ты удивлен?
–Чему удивляться, обычное дело, мужниных сапог не износила, как мужика пригласила и чуть его не изнасило…вала,- он поперхнулся от неожиданности: надо же,
стихами заговорил.
– Бичевский, давай на прозу перейдем,- она налила в рюмки виски,- ты хороший мужик.
– И это так прозаично?
– Но ты ничего не знаешь.
– А спать стал хуже.
– Я не шучу, послушай. Ты можешь выслушать, хоть раз.
Он промолчал, разламывая крупную креветку.
– Моим мужем был Алик Шакиров.
Жора не удержался: – Депутат Госдумы?
– Да. Он утонул в прошлом году. На Ладоге. Ушел под лед на снегоходе…
Жора слышал про этот несчастный случай. Это дело было нашумевшим.
– Всё, что осталось, принадлежит мне,- она опустошила рюмку,- но заниматься тем, чем занимался Алик, я не могу и не хочу. Кроме больших денег, у него остались большие долги. Перед гибелью он получил большой кредит. Речь идет о нескольких миллионах долларов. Мне нужен хороший советник.
– Я не понимаю, как это связано со мной?
– Через три дня из Нью-Йорка прилетает Борис Лернер…- она не договорила,
Жора перебил её. Он был удивлен совпадением.
– Лернер? Борис?- в студенческие годы у меня был близкий приятель Лернер, и его тоже звали Борис. Но он был пианистом и в семьдесят шестом уехал в Америку.
– Он просил разыскать тебя.
– Борька?! Ничего не понимаю.
– Не торопи меня, иначе мне будет трудно объяснить тебе эту запутанную историю.
– Но, Борька замечательный музыкант, и я встречался с ним во Флориде десять лет назад.
– Я знаю.
Жора понял, то, что он здесь – не её прихоть. Не каприз красивой женщины, а все гораздо сложней и запутанней. Сейчас она казалось зрелой женщиной, у которой серьезные проблемы. Еще вчера он не дал бы ей и двадцати трех. На вид ей было не больше. Но что-то такое, чего он не мог понять, подсказывало ему, что он ошибается. Бичевский слышал, что депутату было сорок два. Но в браках элиты большая разница в возрасте не редкость. У него самого с последней – была во семнадцать. Кого сейчас удивишь. Но, что она знала о нем? Было заметно, что он встревожен. – Мне пришлось кое-что узнать о тебе, прости, выбора не было. – И что же ты узнала?
– Меня интересовала только эта сторона дела и все, что с ней связано в твоей жизни. – Но причем здесь пианист Лернер?
– Он больше не пианист. Он топ-менеджер «Бэнк оф Нью-Йорк».
У них с Шакировым были дела. Я думаю, ты догадываешься какие…- она не договорила. Бичевский понимал, что речь шла о больших деньгах и каких-то схемах денежных переводов на Запад. Но как Борис стал «топом»?
–Теперь несколько слов о Борисе,- сказала она. В восемьдесят девятом, через месяц после вашей встречи, Борис попал в автокатастрофу и лишился руки. Теперь понятно,-утвердительно сказала она, скорее для себя.
– Какова моя роль?
– Борис уверен, что здесь единственный человек, которому он может доверять – ты.
– Вряд ли, прошло много лет …
– Но он так сказал. Именно он настоял, чтобы я разыскала тебя. Иначе бы мы никогда не встретились.
–Это меня успокаивает. С тобой я прошел глубокую проверку. Если он и на этом настаивал, то он настоящий друг. Она замялась.
– Он любит меня. И я надеюсь…- она доверительно посмотрела на Жору. – Ты можешь доверять мне.
Он знает, что ты не любишь его? – неожиданно спросил Бичевский.
– Знает. Но он надеется. Особенно после смерти Алика.
– Очень любопытно. Значит, до смерти Алика Борис и ты…
– Борис нас познакомил, к своему сожалению, в девяносто втором. Я тогда жила в Голливуде.
– Как много я узнал о тебе,- сказал Жора,- а ты говорила, что переспать ночь с женщиной, это еще не повод познакомиться.
– Я хочу, чтобы ты знал всё.
– Может быть, отбросим женское кокетство, и ты скажешь, сколько тебе лет, на самом деле?
– А разве раньше я называла тебе цифру?
– И все-таки?
– Можешь злорадствовать – тридцать четыре.
– Надо же, значит, во время секса мы соприкасались четверками!
К его удивлению, она отреагировала моментально: -Ты хочешь сказать, что тебе сорок три…
– У тебя продуктивное мышление,- он еще раз убедился, что она умна.
–Я много сделала для бизнеса Алика. Шакиров был замечательным мужиком, но в нем не было креатива. Он любил большие деньги. Но добывал их не способом умножения капитала, а по-советски – делением. Шакиров, как никто, умел делиться. До последнего. Я любила его за широту.
– А с Борисом, как познакомились?
– В Голливуде, на съемках. Меня взяли на маленький эпизод. Две минуты. Это был малобюджетный триллер, по-моему, он назывался «Flash-Lightman» — сигнальщик. Борис был промоутером. А Шакиров вылавливал красивых неудачниц. Он был новый русский. Борис подружился с ним.
– И Шакиров женился на тебе, несмотря на то, что вы с Борисом…
–Давай так: во-первых, с Борисом ничего не было, а во-вторых, в отличие от тебя, Алик никогда меня ни о чем не спрашивал. Он был классный.
–Давай не так: во-первых, не я это начал, а во-вторых, предлагаю одновременно кончить.
– Ты должен выслушать, если хочешь понять. Борис действительно любит меня и хочет увезти в Лос-Анжелес. Он одинок, богат и у него прекрасный дом на океане. Но он нуждается во мне больше, чем я в нем.
– Еще бы…
Она покрутила у виска пальцем, и он осекся.
– После той автокатастрофы Борис стал инвалидом. Рука – пустяк, пролом черепа спровоцировал саркому. Ему осталось жить не больше полугода. Он очень боится не успеть. Поэтому разыскали тебя.
– Извини.
– А ты противный тип,- сказала она. — Почему ты так плохо думаешь о людях?
– Вот такое я говно. Говорила мне мама – иди в ассенизаторы, за запах сможешь оправдаться всегда.
– Бичевский, давай прогуляемся до озера. И собакам уже пора,- она встала из-за стола.
— Пойду переоденусь. Ты бы тоже. Здесь в шкафу,- она кивнула в сторону прихожей,- много разной горнолыжной экипировки. Выбери, какую захочешь.
Жора переоделся быстро. Пуховик чуть-чуть тесноват, но комбинезон впору. Какое-то время он подождал на веранде. Жарко. Спустился во двор. Снег сплошняком – альпийская горка, кусты шиповника. Хлопья западают за воротник. Он вжикнул молнией, застегнулся до подбородка. Звякнула цепь. По звуку понял – собаки заволновались. Даже у них кончается терпение. Что за бабы… вечное ожидание. Нет, вышла. В толстых стеганых штанах. В красно-белом капюшоне. Поверх, в несколько колец, толстый кашемировый шарф. Унты – олений мех. Пошли. Два огромных азиата встали на задние лапы, передними пытаясь толкнуть калитку.
– Фу, рядом,- послушались.
Ксения отцепила карабины. Жора сдвинул засов. Двинулись к лесу. Дороги нет. Только ровная вырубленная полоса в сосняке. Месяц пополнел – сменил ориентацию, прикинулся луной. Псы рванули вперед. Скрылись в темноте. – Пусть порезвятся. Дела сделают – вернуться, они обучены. Ксения вынула длинный фонарь с большим отражателем.
Мощный луч полоснул по просеке. Гиперболоид. Вдалеке мелькнули силуэты собак.
– Джингл, Джойс,- она позвала. Через минуту – два огромных тела вынырнули из темноты. Поймали луч, проскочили мимо.
– Джингл,- повторила она, — и псы, резко развернувшись, догнали их. Запетляли впереди, помечая сосновый молодняк горячим терпким раствором.
Шли молча. Жора посматривал на нее. В темноте красота загадочней, эротичней. Фигурка у нее – все смотрел бы!
Вспомнил эпиграмму – засмеялся.
–Ты что, Бичевский, сам с собой разговариваешь?
–Анекдот вспомнил литературный.
–Какой?
–Поэтесса такая была, в шестидесятых, Вера Инбер. С папашей Михалкова – поэтом Сергеем Михалковым в контрах была, не любила. Ну, написала на него эпиграмму. Правда, кто говорит, что это было не с Михалковым, не суть. Я так слышал. В общем написала на Михалкова «Баснописец Михалков туп и глуп, и бестолков…»
А он отпарировал: «Ах, у Инбер, ах, у Инбер – в завитушках лоб, всё смотрел
бы, всё смотрел бы, на неё б». Вот, на тебя смотрел и вспомнил. Хороший каламбур.
–Бичевский, а давай здесь трахнемся, или слабо?- она подошла вплотную.
–Твои «азиаты» осуждать будут.
–Но ты же европеец…
–А ты?
–Я Шакирова – тоже азиатка,- улыбнулась она.
–Ну, тогда раздевайся, будем Азиопу делать,- он начал расстегивать на ней пуховик.
–Ладно, я пошутила.
–Нет, уж, давай раздевайся.
–Джингл, Джойс, собачки, — он вырвалась, хохоча, — он меня насилует.
Она поскользнулась, упала. Жора кинулся ее поднимать, но не удержался и плюхнулся сверху.
–Мне хорошо с тобой,- теплыми губами она закрыла его рот.
Бичевский встал, подал руку: — Если Борька будет к тебе приставать – он умрет не от рака.
–Дурак ты, Бичевский. Он никогда не прикасался ко мне. Издалека любил. И запомни, он очень хороший друг.
Просека поредела. Смешанный лес хаотичный. Колея завалена обломками веток. Широкие полоза нарезаны. Рыбачий след, саночный. Много люду толчется здесь. Пока лед стоит, день и ночь ловят. Вон – огоньки по озеру, мигают – тот там, то тут. Рыбачки майну просверлят, и кибитку из пленки ставят поверх. Свечу зажгут – и рыба на свет идет, и тепло, вроде как…
Подошли к озеру. Берег заросший. Молодняк осиновый, кустарник, хлысты торчат. Под ногами хлюпает. Вода родниковая ручьем в озеро сходит. Не замерзает, несмотря на мороз. Ноги промочить можно.
–Давай не пойдем дальше, провалимся, опасно. Ксения пробует лед ногой
–Джойс, Джингл,- зовет она. Подбегают, мол, что прикажете?
Домой пошли. Поворачивают назад. Уже поздно. Морозный воздух тоже полезен в меру.
Жора задвигает засов на калитке. Собак не цепляют. Ночью они свободны. На ступеньках дома отряхивают одежду.
В прихожей тепло. Обувь – к радиатору. Нога сразу чувствует — на первом этаже полы теплые.
– Есть будешь?- на столе все, как до ухода.
– Если пиво есть, я бы не отказался, с креветками.
Она выставляет две бутылки «Миллера». Холодные. Пусть помлеют. На спортивном канале – теннис. Страшная Навратилова сношает молоденькую француженку. На НТВ – американский триллер.
На пятом – «Новости»: страна в магазинах. Свобода пожрать. Здравствуй, Новый год! Лишь бы только не жопа. Повсюду елочные распродажи. В Европе католическое Рождество. Самая большая новость – кончается век. Через несколько дней Миллениум. Жизнь обнуляется…
Вспомнил предновогоднее: лет тридцать назад, пионером. Филармония. Поздравляли старых большевиков. Жора бежит по сцене и спотыкается, рассыпает цветы. Букет гвоздик какому-то секретарю райкома. Он на коленях – стыд. Красные гвоздики – спутницы тревог. Давно он не встречал гвоздик. В стране краски другие. А тревога с тех пор не заканчивается.
Русскому человеку, сердешному, без тревоги никак. Иначе душа форму теряет. Душу тренировать надо, чтобы она подготовлена была к всякой гадости…
К чему это он? Ужели стареет? Смутные пятна памяти… Иногда всплывают мягким свечением. Словно рентгеновский аппарат в темной комнате… Чистый мовизм. Течение в литературе. В семидесятых – старик Катаев в «Святом колодце» его утопил…
– Бичевский, — это Ксения окликает,- тебя Юркой никогда не звали? Вроде бы Георгий и Юрий, одно имя.
–Ты права, но юрким я не был, всегда склонялся к оргиям. Потому и Георгий. Это французы моё имя смешным сделали – Жорж… Жоржик, будто петушок в штанах. Хм… а Гога – это вообще мазохизм! А ты сама про своё имя что-нибудь знаешь?
–Знаю. Мой дед в университете греческий преподавал. У него много книг было. Имя Ксения на греческом имеет три значения. У древних – это подарки гостю, угощение. В литературном смысле – стихотворение в виде эпиграммы. А в ботанике – семя или плод, отличающиеся от других семян и плодов того же растения окраской и формой.
–Ты себя за кого держишь, за угощение или за эпиграмму?
–Смотря с кем.
–А со мной?
–С тобой вообще не держу. Ты моё желание.
–Утро твоё я раннее. Я и солнце жгучее, и дожди.
— Всю я тебя измучаю, вот станешь ли ты самой лучшею? По такому
случаю, наливай.
–Какую песню опошлил.
–Вот тут я Гога – точно, и даже Магога.
–Бичевский, хочешь, я буду глупой?
–Ну, это не потребует больших усилий?
–Ловлю тебя на слове… Я пошла в душ и жду тебя в спальне.
–А что мы там будем делать?
–Ты – ничего, я все сделаю сама.
–Все в твоих руках,- Жора притянул ее к себе и поцеловал в живот.
–Запомни, что ты сейчас натворил, — сказала она.
В таком состоянии он не был давно. За один день она захватила все пространство, разрушила порядок, в котором он жил, сожгла все переправы, оставляющие хоть какой-нибудь шанс для возврата. Оторва. Странно, но при всем сопротивлении, Бичевский сам залезал в эту пещеру всё глубже и глубже. Спасительная нить логического зигзага летела по лабиринту на встречу Минотавру. Мужская свобода – миф! Бикфордов огонь вожделения! Он – или угасает в пути, или уничтожается взрывом. Мужик – сам бикфордов шнур и есть: вся недолгая жизнь между вспышкой и взрывом.
Если хоть с одной бабой больше трех лет счастлив – жизнь удалась. Любить всю жизнь одну – только мозгом возможно. Осознанная необходимость… Хорошую формулировку придумал Фридрих…
ПРОДОЛЖЕНИЕ В СЛЕДУЮЩЕМ НОМЕРЕ «КВАДРИГИ АПОЛЛОНА»…
