ЕВГЕНИЙ ЛИНОВ. ПИЛОРАМА (триллер)

22.01.2015

 

Евгений Линов

Пилорама

       Повесть «Пилорама», представленная в этой книге, никоим образом не гармонирует ни с одним из прозаических опусов Е. Линова, она насильственно вставлена в этот ряд, вопреки вялому сопротивлению автора.
Евгений Линов абсолютно девиантен: и в бытие, и в сознании, и в формате — он избегает собственного уклада, но более всего, он девиантен в самой девиации.
В отличие от мегабюджетных, пылящихся на полках клишерайтов, автор с остервенением работает с человеческими пороками, забывая о доблестях, о подвигах и о славе. Будущему нобелеату не по приколу мелкий снобизм пантографов.
Как и в любом парадоксе, в соединении проз Линова есть необъяснимое мерцание поэтической материи, при облачении в которую и смерды, и короли предстают пред наши незамутненные светлой литературой очи, в самом что ни на есть неглиже. Разница между ними лишь в том, что короли, в отличие от смердов, всегда рядом с капустой.
О! Знал бы О’ Генри!
         Неизвестность не пугает будущего лауреата Линова.
Ему-то ведомо, что завтра будет лучше, чем вчера, и что на обломках (какими бы они ни были само- властными) ничего лучшего, чем имена не напишут.
       Автор уверен: если в начале было слово, значит, необходимо написать предисловие. Ходят слухи, что Евгений Линов говорит лучше, чем пишет. Но, это еще как сказать!

 

Увертюра

      В съемной квартире на Варшавской улице, куда переехал. Жора Бичевский, напротив балконной двери стоял пыльный диван. Пружины выпирали из-под гобелена буграми, напоминая застывший комками матрац. По утрам, после мучительного сна, эксцентрические полукружия отпечатывались под трусами красным узором, избавление от которого наступало в лучшем случае часа через три. Прокладка из толстого ватного одеяла не спасала.
Первые три недели после въезда в квартиру привыкалось тяжеловато. Зато уже через мес яц жопа стала упругой, и дряблость, наметившаяся после сорока, незаметно исчезла. Теперь замысловатая вязь отпечатков разливалась по ягодицам сочным румяным пятном, напоминая лицо литературного критика, образ которого Александр Сергеевич саркастически врезал в школьную память Жоры.
В девушек, остававшихся у него на ночь для проверки народной гипотезы о том, что «хуй ровесника не ищет», Жора заселял веру в чудодейственность своего матраца. Многие после первого раза охотно возвращались сюда, свято веря, что ночь на матраце Бичевского избавляет от сколиоза, остеохондроза, фригидности и загиба матки.
Сам Жора насчет излечения уверен не был, более того, был убежден в неизлечимости. Но в случае с загибом, удивительным образом, с каждым разом ощущал, что его членство в девушках приобретает не только пугающую глубину, но и переживает непонятную уязъвленность, какую испытывает шея, болтающаяся в воротнике голиафского размера. Само существование такого явления, как загиб, для Бичевского было феноменологическим.   И, слава Богу, Гегелю и даже Гуссерлю, не зависело от чувственного опыта. Что-что, а опыта к сорока накопилось. В человеческой природе накопительство – фатально. Может быть, именно это и приводило к загибу?
Но не матки же! Какое, к черту, это имеет отношение к патологии женского оогенеза?!
Эти дурацкие размышления выбивали Жору из гедонического равновесия. Почему женский загиб должен исправлять он? Разве спасение загибающихся, не дело рук самих…? Да если бы рук, а то … Черт!… Надо же было вчерашней Ленке сказать о своей матке правду. Все-таки, сущность женщины не горизонтальная, а сволочная. Ну, не знал бы он, и жил бы спокойно, а теперь? Как же он там внутри по закоулочкам, бедный?
С другой стороны, бабий «мышиный глаз» для проблемного мужского аппарата, как ортопедический корсет, такое ощущение плотности – куда эбониту! Плохо другое: сорокалетние мужики начинают комплексовать. Если бабу не удовлетворяют, то всю позорную гнусь прокручивают в голове, и это паскудное состояние унизительно застревает в мозгу. А «извилистый» – не компьютер, здесь курсор, сука, зависает надолго: ни туда, ни сюда. Мозг же не перезагрузишь, из розетки не вытащишь. Мужской сексуальный страх очень похож на статическое электричество, шапкой не собьешь.
Хорошо, Ленка безбашенная, ее с копыт еще в четырнадцать сорвало, а уже к двадцати она была Матой Хари оргазма, бойцом невидимого ротфронта. Настоящее мужское достоинство у нее было не отнять, да и кто бы стал, разве изверг какой, или мазохист – руки-то у девчонки золотые. В коммунистические времена «Героя соструда» отхватила бы как пить дать.
Среди не тех разнообразных, которые ходили к Бичевскому в разной суете, она была на особом счету. В сущности, особенность и заключалась в том, что денег о на не брала,вина пила в меру, и ела один раз в день, но весь день. А вот толстеть, хренушки – не толстела. Стройная была, с высокой голенью неописуемой красоты. Почему была? Да потому, что неделю назад вместе с загибом ушла, и теперь только голень в доме и есть.
Опять же Пушкин прав: в России, возможно, у Ленки, да у бывшей Жориной были те самые две пары стройных женских ног. Только у бывшей загиб был с другой стороны, тут мужскими стараниями не поможешь…
После очередной алкогольной эксикации и скачек в ночной «Конюшне» на Канале Грибоедова, декабрьским безрассветным питерским утром Бичевский обнаружил рядом с собой на диване белокурое существо. Досматривая тягучий сон, он ощутил на своей щеке теплое равнобедренное дыхание и разверз веки свои: перед его стекловидным зраком струились две нескончаемые обнаженные женские ноги, перетекающие в потрясающую форму раздвоения мужской мечты. Стриженный остроугольник над замшевым бугорком, похожий на стрелку на электрическом столбе  «НЕ ВЛЕЗАТЬ!», призывал: входить здесь.
Жора не вспомнил, как вернулся домой из «Конюшни», и смутно представлял, с кем. Правда, сейчас уже нельзя было говорить, что не догонял вообще. Точнее было бы – глубоко не вплывал, но поверхностно он просканировал большую часть неопознанного объекта.
Жора откинул плед, под которым скрывалась лучшая половина его мужского состояния, и не понял, почему он голый.
– Неужели?… — нет, это он бы вспомнил… Ну, бывало, перепивал, и память на какое-то мгновение отрезало, но картину-то восстанавливал всегда: подумаешь, вырубился, в одиночку. А с женщиной, чтобы совсем…отключиться? В первый раз такое. Это уже сигнал…

Он медленно перекатил своё крепкое тело к краю дивана и рукой нащупал тапочки. Они были на месте. Это придавало всему еще большей загадочности…
В два мягких прыжка он перенесся в ванную. Стоя под про хладной струёй, вяло текущей из распылителя, который почему-то не напорствовал, а цедил, Бичевский угрызал самолюбие:
– Даже на конкурсе мудаков ты бы занял второе место,-сказал он себе,- а почему? Да потому, что му – дак, — он сплюнул набравшуюся в рот воду.
– И кто это лежит на диване, я Вас спрашиваю, — снова обратился он к себе, но уже на Вы. В конце концов, за такую  Цирцею можно было себя уважать и даже простить вчерашнюю окабяканность. Тем более, случай небывалый.
Напор воды, вдруг, ни с того ни с сего, усилился, и Жора, охлаждая лицо, закрыл глаза: ноги незнакомой блондинки, как две змеи, вползли в ванную и приблизились так близко, что сморщенное тельце его фаллосёнка, словно под гипнозом, стало расправляться и приобретать небывалую упругость.
– Этот не ошибается никогда. Этот – перст указующий,-подумал Жора
Полотенца на месте не оказалось, и по-шпионски проскользнув к серванту, он достал свежее и обернул бедра. Белокурая все еще безмятежно спала…
Он собрал валявшуюся на ковре одежду (интересно, как они вчера раздевались, если он даже не помнит, что пришел не один) и повесил на спинку стула.
Заглянул в холодильник: пустой, зараза, одно яйцо и заветренный огрызок «Дор Блю». Сходить в магазин? А вдруг проснется, не поймет, почему одна… Записку написать – дольше ручку искать… Облачившись в спортивный костюм, Бичевский втиснул ноги в засохшие летние мокасины и попытался открыть щеколду двери, но рычажок был выведен до упора. Он толкнул створку плечом – она тяжело отъехала на площадку.
– Что за хрень, не закрыл дверь? Неужели нажрался до такой
степени? С этим определенно надо кончать…
Он поморщился – глупость, конечно, быдляцкая черта – божиться, давать себе слово, что последний раз, что никогда, ни за что, вот – с понедельника, с четверга, с дня рождения Паганини – начнет новую жизнь. Как он презирал это в знакомых, а теперь сам докатился, и до чего – до оправдания перед собой?
Магазин находился во дворе, в пятидесяти метрах от подъезда. Бичевский загрузил пакет жрачкой, постоял с минуту у винного отдела, раздумывая и, все же, взял ноль семь сухого – из красной «измученной» лозы сорта «Лино Нуар». Все-таки, воскресенье! Должно же хоть оно оправдывать своё назначение.
Он неслышно открыл дверь в прихожую, стянул обувь и юркнул в кухню. Никаких признаков присутствия кого-либо в квартире не ощущалось. Выложив содержимое из пакета, он заглянул в комнату.
Она сидела на диване в позе лотоса и, держа перед собой косметическое зеркальце, щеточкой разрежала слипшиеся ресницы. Любимая шелковая сорочка Бичевского (со стойкой-воротничком, взятая из шкафа) была затянута на ее талии элегантным узлом и удивительно ловко облегала плечи, оставляя его взору все, что родила мама.
– Тебя, кажется, Гео ргий зовут ? Ты не стес няй ся, входи, -натягивая кожу на лице и прищурив глаз, сквозь губы проговорила она.
– Да я бы вошел, но в такой позе, как ты, я не умею,-улыбнулся он.
Она приостановилась: – Я сейчас кончу, еще пару штрихов.

– Никогда не слышал, чтобы от макияжа кончали

– Не тупи.

Он не ответил ей, но спросил: — Я тебя сам привел или как?
– Оказывается, мы не только импотенты, но еще и склеротики!?
– Это разве плохо?- не смутился он. – Неважно, что я тебя не смог, зато быстро забуду.
– Ну, такое удовольствие я тебе вряд ли доставлю…  И вообще, как в этом доме насчет кофе в постель?- спросила
она, складывая погремушки в косметичку.
– Кофе надо заработать,- ему становилось интересно. Он
давно не играл в дочки-папеньки.
– А может, я заработала, ты же не помнишь.
– Не помню, а на бис …слабо?
– Ты пошлый товарищ, как я погляжу.
– Тамбовский волк тебе товарищ,- хмыкнул Жора.
– Ты что, ясновидящий?- она не обиделась, а удивилась.
– Хочешь сказать, что ты из Тамбова. Но, я не мальчик, туда
не хочу. Ты же не тамбовская казначейша …
– Я-то думала, ты ясновидящий, но видно ошиблась. Ладно,
так и быть, сейчас сама за кофе схожу, — она загадочно
посмотрела на Бичевского: – Знаешь, я передумала, мы с
тобой пойдем в классный ресторан.
– И какой же, если не секрет?
– В «Талион».
– О! Кто ж тебя туда пустит.
– Тот же, кто и выпускал. Я живу там, к твоему сведению, в
гостинице.
–Ты, случайно, не дочь…?
–Не дочь,- остановила она, — и хватит глупых предположений,
я приглашаю. Ты, что, не веришь?
– Вот, сейчас поверил. Но для начала, хотя бы узнать, как
тебя зовут.
– Ты уже большенький, наверное, знаешь, что переспать ночь с женщиной, это еще не повод познакомиться.
– А пойти в ресторан?
– Это другое дело…  Слушай,- неожиданно спросила она, — у тебя выпить есть?

– Сухое. Красное.

– Французское, никак?

–Да, никак.
– Ну, тогда открывай, будем знакомиться, на брудершафт.
Жора принес вино и штопор.
– Фужеры достань,- попросил он, — вон те – высокие, в серванте.
Она отпила совсем немного, погоняла языком во рту и, поднявшись на цыпочки, поцеловала его в лоб.

– Это за то, что я тебя не трахнул или аванс, что буду?- спросил он.
– Это пособие по инвалидности и согласие на опекунство.

— Ты хочешь сказать, что начинаешь за мной ухаживать?

–Этого даже не знает Бог. Потому, что я живу одним днем.

–Ну, это можно исправить.

– Каким образом?

– Будем жить ночью.
– Ты знаешь, я не люблю ночь. Никогда не любила. И себя ночью не люблю и мужиков. Ночью они, как шакалы, едят то, что остается от женщины за день.
– Оригинальная теория, надеюсь, она подтверждена практикой?
– Она подтверждена многими экспериментами.

– Вот я и хотел спросить, ты не дочь…

– Не – дочь,- снова остановила она злым взглядом.

– Хорошо, не будем о твоём папочке. И все же, твоё имя?

– Какой ты тяжёлый: и не ебешь, и фамилию спрашиваешь,- сдерзила она,- Ксенией зов ут. Но не
хочу, потому что эта телеверблюдь с моим именем уже всех достала. Хотя бы фотогеничная была, а то лошадь- лошадью. Пржевальский бы повесился. Видимо, и в правду дареной лошади в зубы не смотрят.
– Откуда столько злости?
Ксения не ответила. Он заметил, что она вынула из сумочки его визитку (наверное, сам дал вчера): господин Бичевский, — обратилась она к Жоре, — у вас хороший прикид есть или пойдем покупать?
– Нет, конечно, — сдерживая улыбку, сказал он, — у меня один пиджачок и то в нем восемь человек уже умерло.
– Дурак, я же серьезно.
– А разве тебя можно воспринимать не всерьез?
– Мне твои подколки остохуели,- она попыталась огреть его сумочкой.
– Так ты еще и матерщинница, — он перехватил ее руку,- Ха, недолго музыка играла…
– Ты сам меня вывел.
– Пока еще нет, но, сейчас оденусь и выведу.
Она посмотрела, как он выбирает сорочку, и кокетливо сказала:
– Бичевский, а ты знаешь, что я вчера тебя украла?
– Ну-ка, ну-ка?
– Из «Конюшни» увела. Девки на твои шуточки крепко подсели, а ты распавлинился – пиво с виски, «Божоле» — ну, я
почувствовала, что они тебя склеют и на бабки разведут, решила вытащить. Такси взяла от Казанского. Но, когда шли через твой двор, ты стал отключаться.
Он посмотрел на нее вопросительно ???
– Нет, дошел ты сам, и открыл сам, только потом я закрыть не
смогла, не знала как. Просто притворила дверь, она плотно прикрывается.
– То-то, когда утром я в магазин пошел, дверь не заперта была, думал, что допился до чертиков и дверь оставил
открытой. В первый раз так накушался, что не помнил, с кем пришел.
–Так ты и не знал с кем. Я тебе в «Конюшне» не представлялась. Я сидела с другой стороны стола.
– И почему же ты за мной увязалась?
– Из любопытства. Ты девчонкам обещал оргазмическую пилораму показать, которая у тебя в квартире стоит. Вот я и подумала, почему бы мне не посмотреть…

– И какое разочарование ожидало тебя поутру?

– Не поверишь! Замечательное разочарование.

– Ты меня покупаешь?

– Зачем, ты сам мне себя подаришь.

— Мне нравится твоя уверенность в себе,- сказал Жора.

–А мне нравится моя уверенность в тебе.
–Удивительно, нам обоим всё нравится, у нас сходятся вкусы, — он глянул в зеркало и о стался доволен своим видом. Но рядом с этой красавицей он все же смотрелся молодящимся папиком.
–Что, пройдемся до метро? День сегодня хороший, — предложил он, когда они вышли из подъезда.

– Не люблю метро. На Московском возьмем тачку. В воскресенье пробок не бывает, — сказала она. У Парка победы они тормознули негоцианта на убитой пятерке. Доехали быстро. Проезд на Мойку был перегорожен милицейским уазиком, и они вышли на углу у Литературного кафе.
– Нам к «Талиону»,- она потянула его к особняку.

– Добрый день, Юрий Алексеевич,- поздоровалась она со швейцаром, показывая Жоре, что здесь – своя. Швейцар галантно раскланялся. Они вошли в вестибюль, и Ксения положила свою карту на экран сканера.
– Это мой гость,- сказала она секьюрити, пропуская Бичевского вперед под контроллер, но Жора извинился,
вернулся к сканеру и тоже приложил свою карту к экрану.
Для нее это было неожиданностью: – У тебя есть карта «Талиона»?
– Уже нет,- улыбнулся он, убирая карту в карман пиджака.
Было заметно, что это заинтриговало ее. Она молча сняла манто и протянула ему, а не гардеробщику; он тоже молча передал их одежду в о кно раздевалки, и они поднялись на второй этаж в «ореховый бар», рядом с залом для покера.
– Ты играешь в покер?- он нарушил молчание.
– Нет, не играю. И с тобой тоже.
– Что так?
– Ты – негодяй.
– Вот-те на!
– Почему ты не сказал, что член клуба?-  сказала она обиженно.
– Я подумал, что ты не очень интересуешься членами.
– Опять?!
– Не знаю, опять или вообще, но я за тобой это заметил.
– Ты когда-нибудь разговариваешь серьезно?- она злилась.
– Только, когда не люблю.
– Значит…
– В жизни все что-нибудь да  значит… даже намёк.
Им предложили столик у окна. Блюзовая мелодия мягко уплывала в глубину бара. В лучах зеленоватой подсветки в
дальнем углу обедала пожилая пара. Ксения открыла винную карту: –Ты или я? — спросила она Бичевского.
– Козырная карта в ваших руках, миледи.
– Не слишком ли высокопарно, сир? — подколола она.
– Если моя пара считает себя не такой высокой и не такой парной, то упрек уместен…
– Мы не пара…- она, было, хотела что-то добавить , но он
успел:
– Конечно, не пара, мы единое целое, дорогая.
–Что я слышу…  Неужели, дорогая!?- произнесла она с
пафосом.
– Может быть, я ошибаюсь, но я сужу по ресторану…
– С другими ты также себя ведешь?
– С другими я себя не веду, они меня водят. Разве не так?

– Хорошо, сейчас выпьем, и по трезвому поговорим,- она решила сменить тональность. – Ты будешь «Balvini» или коньяк?

– Уж не «Армани Жанно» вы мне предлагаете?

– Хватит паясничать. Виски или коньяк?

– Мне бы портвишка № 13.

     Ксения подозвала бармена: – Паш, будь добр, этому товарищу двести «Balvini», а мне полтинничек «Курвуазье» и фужер «Гран Торроса». Пару греческих, семги, а на завязь, кофею, как обычно. Да, Паш, Боржоми бутылочку принеси, — она заказывала это с таким превосходством, что Бичевский почувствовал уедение собственной авантюрности. Тягаться с ней он не мог определенно. По деньгам уж точно. Все это стоило кучу рубленных.     Странно, но именно это удерживало и требовало продолжения, как в хорошем триллере. Бичевский самым реальным манером подпадал под ее обаяние. Вокруг него что-то происходило и не поддавалось анализу. Логическая дорожка тянулась из ниоткуда в никуда бесконечной таинственной лентой, как лист Мёбиуса, в котором их противоположности совпадали. Казалось, он сделал всё, чтобы они были не вместе, но Ксения непонятным образом не уязвлялась. Она продолжала. Но почему? Вот, что настораживало…
Зазвучал Гершвин. Ксения откопала трубку в сумочке. Встала из-за стола:
– Извини, это срочно, — бросила она, выходя из бара. Жора не слышал о чем, но разговор был долгим, и она возвратилась сильно взволнованная. Выпив коньяку, не притронулась к фужеру с вином, поклевала салат и попросила двойной кофе. Опрокинув пару стопок виски, Бичевский, нарочно не торопясь, доел семгу и, сделав несколько глотков Боржоми, приложил салфетку к губам, давая понять, что ждет команды.

           – Мне придется остаться в гостинице, прости, я вынуждена.

– Мне тоже надо сходить по нужде,- сказал Жора, сдерживая улыбку. — Не провожай. Позвони вечером.

     Она поднялась на этаж. Бичевский спустился в гардероб, накинул дубленку и, попрощавшись с секьюрити, вышел на набережную. Он был расстроен. Паскудное состояние облома, обострявшее самолюбие, поселяло в нем неприятный осадок: с одной стороны, вроде бы ничего не потеряно, с другой – не получено ничего; а он уже было завелся настолько, что готов был признаться ей, что она…  Хорошо, не успел. А то выглядел бы полным ослом. Но как смириться с тем, что сам остался «не пришей к пизде рукав?». А что? Так и есть, не пришей. Не было, ведь, к чему пришивать… Сам повелся на авантюру. Психолог сраный, знаток женского паллиатива…
Он машинально направился в сторону Дворцовой, хотя надо было к метро. Если честно, теперь он и не знал куда. В толчее Невского проспекта (на какое-то время) Жора почувствовал себя растерянным, как оставленный на вокзале пес, которого покормили, вселяя надежду на человеческое тепло. Ведь поверил …
Интересно, откуда вера в женщину берет начало? Не из мужского ли презрения к ней же: куда, вроде, она, на хер, денется… из уверенности в родовом превосходстве!? И ладно, был бы первый облом… Нет, отношения между мужчиной и женщиной вообще не наука – чистый инстинкт. Этому не обучишь. В инстинкте и вера, и любовь – экзистенциальны. Инстинкт для веры – лютый палач. А для любви? Для любви – искуситель. Дьявол во плоти, так и есть. Надо же, придумали: «Чего хочет женщина – того хочет Бог», — для оправдания собственной глупости? А если сам хочешь того же, значит, ты Бог и есть? И если она – шельма, ты, стало быть, ее метишь!

         Людскому словоблудию меры нет. Сократ не знал такого понятия, как словоблудие. Вот, что значит цивилизация: на обломках стереотипов заглавные буквы наших имен написаны. И тут меры нет. А нужна ли мера вещам, чтобы называть вещи своими именами?
Невский действует на мозг сильно, не то, что Лубянка там или какой Тверской в Москве. Воздействие Лубянки, может, не надо бы принижать, погодить чуток, образуется всё, вернется на круги. Но Невский – все равно метафизику свою выше гнет, сверхчувственность пробуждает, потому в Петербурге и фрустрирующих натур поболе, чем в белокаменной. Одних только великих имён: Гоголь, Достоевский, Блок, Перовская, Желябов… И первых здесь нет. Невский гармонично Невтонов или Раскольниковых рождает – метафизика! У нее принципов не избыть. Метель, Шинель,   Петербург для чувствительного человека – не то, что апокалипсис – благовест высший! А он в душах не смятение, беспредел творит…
Всякий раз, когда случалась в душе метель, Бичевский приходил сюда. Была в этом какая-то тайная связь, установившаяся между каменной непохожей ни на что красотой и постоянным страхом убывания его самого в этой возвышенности. После сорока он это остро почувствовал: с каждым годом обнаруживал в душе новые мели (как посреди реки возникают песчаники), намываемые самим же течением. И нарастают они, тесня фарватер, ломая волю воды, словно изъян в душе – широту. А в узкой душе – не наткнуться на мель нельзя, потому что расползается она до закромов сознания, которое с возрастом истязается опухолью душевной. А у кого опухоли не обнаруживается, значит, не язвилась душа. Бичевский сам вытекал неведомо откуда, это была тайна дженезиса. Тайна экстраверта. О, как!
Чужую тайну он тоже всячески уважал и ценил в ней людей, особенно, женщин. Именно их – в тайне, а не тайну в
них. Тайна всегда глубже тех, кто творит ее, потому что она – бездонна. Знал ли, в какую пропасть попал он теперь…
Ночи в декабре по-черному отыгрываются за белый период, когда одна заря спешит другую сменить. К четырём пополудни Дворцовая включает предновогоднюю панораму, и чернильное небо повисает на прожекторах Эрмитажа недвижимым маркизетовым куполом…
Световая феерия в говорливой людской суете накрыла Жору у Александрийского столпа. Он постоял в этой красоте, затем перешел к Адмиралтейству – оттуда еще величественней: Зимний в прожекторах неповторим.
Возвратившись на Невский, он с удивлением заметил, что «Литературное кафе» вытеснено «Цыпленком Кентакки». Всегда пустовавшее, кафе превратилось в экспресс-едальню, с длинной очередью из молодых пар с детьми, из благообразных стариков и старушек, вожделенно ожидающих плоскую американскую шутку с куриной ногой.

      У Бичевского была патологическая тяга к любым ножкам, но к цыплячьим в особенности: образ хрустящего горячего «табака» с раннего детства следовал за ним вместе с воспоминаниями об озере Рица, куда родители вывозили его каждое лето. Ему захотелось жареного. Но очередь вызывала физическое отвращение. Как не слаб человек, отвращение всегда сильнее желания.
– Не слишком ли я с ней? — мысли его возвратились к Ксении. Но он тут же успокоил себя.

    Как ни странно, дерзкая, саркастическая манера, не отталкивала женщин. В любом случае, придавала отношениям особенный драйв, на грани интриги. А умные бабы, как правило, западали на мужскую пикантность, которая казалась немного циничной, но зато естественной. Жора хорошо чувствовал это «немного». Перебор женщины переносили куда злее и злопамятней, чем недобор. В случае недобора у них (правда ненадолго) оставалась надежда…
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…

0 Проголосуйте за этого автора как участника конкурса КвадригиГолосовать

Написать ответ

Маленький оркестрик Леонида Пуховского

Поделись в соцсетях

Узнай свой IP-адрес

Узнай свой IP адрес

Постоянная ссылка на результаты проверки сайта на вирусы: http://antivirus-alarm.ru/proverka/?url=quadriga.name%2F