МИХАИЛ ГЕРЕНРОТ. Киносценарий
Моей маме, Ирине Давидовне Рахлиной.
Связь времён
отрывки из киносценария
По селу бежит дорога,
По дороге – грузовик.
Моя милка – недотрога,
Я к такому не привык.
(частушка)
Именно так и было – село, дорога, грузовик. Бежать он, правда, не бежал — не
тот возраст. Да и дорога, что называется, местного значения…
Грузовик остановился, из кузова выпрыгнул человек. Ему под сорок, на нём военная форма, погон нет. Сорок шестой год, демобилизация.
Из кузова ему подали вещевой мешок, “сидор”, и грузовик уехал, а солдат проверил заправочку и пошёл к сельсовету.
Внутри всё как обычно. На стене Портрет, под Портретом стол, за столом сидит человек. К нему вошедший и обратился:
— Здравствуйте, вы здесь будете председатель?
— Я, а что? — и взгляд настороженный. Такое было время, опасались неожиданных посетителей.
— Скажите, пожалуйста, кто у вас на деревне самая многодетная вдова?
— Остапьева Елена, а что?
— Понимаете, я с Кремидова. Знаете?
— Как не знать, нашего района. Только нету Кремидова. Сожгли.
— То-то и оно, что сожгли. И моих. Всех.
Вот я и подумал – чем на танцы ходить, девок щупать, возьму-ка я лучше самую какую ни на есть горюху и помогу ей птенцов поднимать.
— Вот оно что, — председатель закурил. — Хорошее дело. Только Остапьева тебе не подойдёт.
— Что так? Стара? Иль горбата?
— Нет, не стара. И не горбата… А знаешь, что? Попытай.
— А чем не подойдёт?
— Иди, иди. Она эту неделю в ночь работает, сейчас дома. Как выйдешь – ступай направо, после колодца второй дом.
— Да чем не подойдёт-то?
— Иди, не сомневайся. Человек она – золото.
Солдат неодобрительно хмыкнул, поднял сидор (похоже, весомый) и ушел, не попрощавшись.
Он у успел порядочно отойти, когда председатель его окликнул. Специально на улицу вышел, не поленился. А выйти ему непросто — он, оказывается, без ноги, на деревяшке.
— Слышь, солдат… Как Лена тебя наладит, ты давай назад приходи. Мы тебе другую вдову подберём. Нам мужчины в колхозе во как нужны! Ты что делать-то умеешь?
— Всё.
Второй дом после колодца. Во дворе склонилась над корытом женщина. Стирает. Ей за тридцать, даже за тридцать пять. Красивой её не назовёшь. Ей бы выспаться, одеться, причесаться… Поесть вволю… Тогда – возможно, а так… Нет, не назовёшь.
— Простите пожалуйста, не вы будете Елена Остапьева?
Выпрямилась, прижала к груди мокрую тряпку:
— От Сергея что?
— Нет, Лена, Сергея твоего я не встречал.
— Тогда что?
— В квартиру-то впусти.
Не словами — рукой и лицом показала:
— Входите на здоровье, кто вам не даёт.
Большая комната, немного мебели, на стене — свадебная фотография: хозяйка молодая, в белом, Сергей – лицо напряжённое, чуб…. Ничего особенного.
Долго осматриваться не пришлось:
— Что скажете?
Достал консервы, ещё консервы, что-то женское, вероятно, чулки. А потом куклу и самолёт. Всё красивое, заграничное.
Эффекта от предъявленного богатства не было:
— Что скажете, спрашиваю?
И он сказал. Вынул бутылку, тоже замысловатую, и сказал.
— Принеси стаканы.
— Ты будешь говорить или нет?!
Страшно это – одной фразой жизнь переменить. Страшно.
— Выходи за меня замуж!
— Ты за этим пришёл? Смеяться над моим горем?!
— Какие смешки. У меня, Лена, горе не меньше твоего.
Хочу сказать о русской женщине, о натруженных её руках и золотом её сердце. «У меня горе» — и она как бы включена, подсвечена, и поднялось с глубины что-то доброе, высокое, человечное…
К месту это здесь сказать, к месту, тем более, что это чаще всего правда. Причем по отношению к любой женщине – допустим, еврейской…
И она уже не злая, и глаза большие, с вопросом, и красивая она, да, чёрт возьми, красивая! Но ему, похоже, не до того. Не заметил.
— Стаканы принеси.
И вот они за столом, и стаканы принесены, и наполнены, и не отпито из них. И вынут из сидора роскошный альбом в бархатном переплёте. Фотографии.
Свадебная, очень похожая на ту, на стене – невеста в белом, жених напряжённый, чуб…
Дети.
— Александр.
Другой лист.
— Алексей.
Перевернул.
— Анатолий.
Закрыл.
— Ещё Зинаида. Не видел её, без меня родилась. И фотографии нет.
Голос у солдата не дрожит, и глаза сухие. Крупный план – Лена плачет.
Приходят из школы дети. Сгрудились у двери, смотрят испуганно.
— Папа?..
— Нет. Это дядя… – и замолчала. Как же его зовут-то?
Солдат, спасибо ему, пришёл на помощь. Детям:
— Рома.
Елене:
— Ляхов Роман Михайлович.
И снова детям:
— Буду у вас жить.
И снова Елене:
— Буду. Вон у тебя сарай повалился. Подниму и обоснуюсь. А там поглядим.
Сельская кузница, обед. Мужчины разговаривают.
— … а я не виню. Женщина – как все, такой же человек. Ты заграницей своего не упускал и чужое прихватывал – и они здесь то же самое. Вот Лена-то Романова — как ждала своего Сергея, а никуда не делась. Ведь не делась, Рома, правильно говорю?
Роман:
— Заканчиваем. Пошли работать.
Он здесь старший.
Ночь, крыльцо.
— Не могу, Рома, не обижайся. Ты очень хороший человек, а не могу. Вдруг Сергей вернётся – что я ему скажу?
Тот же двор, день. Мальчик лет двенадцати:
— Дядь Рома, а правильно говорят, что ты мамкин хахаль?
— Дурак ты, Федька. И уши твои холодные.
Только и всего, пойми этих взрослых. А Федька было бежать наладился, боялся по шее схлопотать…
Опять во дворе. Она, как тогда, над корытом:
— Ром, скинь рубашку, я простирну!
— Расписаться нам надо, Елена.
— Но…
— Знаю, всё знаю. А расписаться надо. Мальцам на селе мною глаза колят.
***
Прошло пятьдесят пять лет.
В большом городе — может, в Москве, а может, в Берлине, или, скажем, в Торонто — беседуют дед с внуком. И спрашивает двенадцатилетний внук:
— Получается, прадедушка с прабабушкой так секса и не имели?
И дед, Фёдор Сергеевич Остапьев, ему отвечает:
— Дурак ты, Ромка. И уши твои холодные…
