ЕВГЕНИЙ ЛИНОВ. Интроспекции
Из цикла «Интроспекции»
Клюв ворона в печень стучится. Такой поворот головы,
как в самом бессильном желанье – зубами, всем телом
пытаться достигнуть локтей. Кто это сказал, что, увы?
Я – Ворон. Я – Печень. Я – Шекспиромутант, ДездемоноОтелло.
Никто, никогда, ни за что не сподобится так
длить жизнь, как звук эхом, укорачивая собственную печень,
и вырастают зрачки от того, что каждый третий мудак
по этой причине обновляет анатомический перечень.
Соус для импотенции – Meline Hole.
Реостат раннего Петербурга.
Достоевщина дворов, арок мостов, слизи гранита.
Снега головных уборов крыш
в антипленэре АнтиМане работы неизвестного Демиурга –
в дрожжах воздуха, в беззвучии белых мух,
как привязавшееся, ни с того ни с сего, Хулио Хуренто.
Процесс
Листы для посева букв, как стеклышки венеролога для мазка,
на которых строчкой эмульсии стынут сперматозоиды.
и если бы у них были глаза, то в них была бы такая тоска,
как у плоти Тристана так и не познавшей вагины Изольды.
Вообще буквы, звуки, весь этот ряд нот,
все эти зачехленные децибелы готовности – дредноут,
а канониры так не похожи, так не одинаковы по точности,
по ощущению фитиля, запала,
по скорости слежения за целью, по ощущению ощущения,
когда в прорези мушки то, что должно было совпасть – совпало,
как умоляющий взгляд с высокомерным безмолвием прощения.
Аббревиатуры, Ф.И.О., монограммы, заглавные буквы сакраментально
определяют наше звучание как согласных и несогласных,
и обтекаемость и неподвижность форм узнаваемы генитально –
голым смыслом предлогов, приставок, определений щипяще-властных.
Или раскаянием, мольбой, болью, стоном, воплем, мычанием,
и когда все это не посильно горлу – зрачками молчания.
Эти вельзевулы, звукобуквы, стадо несущихся метастаз
со скоростью боба летящие в извилинах лабиринта мозга,
как сель растекаются по бледному плато охуевшего листа,
вырезая на белом пространстве черные фигурки эскимосов.
Из цикла «Знаки вычитания»
Памяти друга Владьки Грекова
Так безудержно алчную сеть
Погружают изгибом дельфина
В состоянье воды.
Так в сознании может висеть
Бледно-жертвенный свет парафина
Ощущеньем беды.
Так проходит крючок внутрь жабр,
Разливая цвет гемоглобина
В черепице чешуй,
Так вплывает в туман дирижабль,
Словно наголо бритая мина,
Предвкушая чужу –
ю подлодку, и как камика –
дзе! … и только качнется слегка
Туша моря. И вздрогнут вокруг облака.
Так в граните подводят черту,
Порывая с пространством распада,
Словно третья ступень.
Так, внезапно остывшему рту,
Погребальные всхлипы лопаты
Заменяют в толпе
Ритуал увлажненья платков
И ритмичность ходьбы кадыков
В виртуозном каприччио.
И летящий с прощальным песком,
Нарастающей горечи ком
Превращается в холм,
Исполняющий коду приличья.
Тамаре Буковской
когда в нашем парке бензопилой режут артерии деревьев, в воздухе крови нет.
и все-таки, за общей решеткой кровная вязь побегов неизбежна.
говорят, омоложение требует обрезки ветвей.
почему бы и птицам не обрезАть крылья?
язык, например, отрывается на крылатых выражениях:
теперь, когда лес рубят – стволовые клетки летят
и лучшие кольца жизни достаются пенькам.
здесь с упоением поют – «здесь птицы не поют»
и кроны звенят не здесь, а, почему-то, за морями, за лесами – у разных прочих Датчан и Шведов.
*****
Языческая казнь – лишенье языка в природе – листопад.
Осенний инквизит – унылая пора. Итог очарованья.
Бездарная игра Молчанья и Пера. А в желчности лампад
Разбавлен горький яд частичек твоего существованья.
В тот високосный год для високосных чувств – хватило февраля,
Поверхность льна еще заражена синдромом плащаницы,
Неизлечима кровь, замешанная на инфекции враля,
Неизлечима. Не угомонится.
*****
Южанин, переезжающий на север, горячо влюбляется в холодность природы.
Снег делает следы печатными, а жизнь отчетливей.
Все набело. Нега снега снимает все негативы: навостришь лыжи, возьмешь палки
И между елок, по просеке. Две светлые полосы в жизни. Всего…
Хрупкая чистота. Одностволки сосен заряжены тишиной.
И рядом только преданная сука. Может быть, преданная тобой.
Вот где пересекаются параллели.
Из книги «Покидающий стаю»
Я бежал из низовьев имперской реки,
Резанув пуповину, завязав мертвый узел, остряки
В тех местах говорят: — Не умеешь в воде пердеть –
Не пугай рыбу.
Здесь, на Севере легче среди памятников смердеть:
За компанию и жиду могут поставить глыбу.
Здесь избыток гранита и уже не убогий приют
Чухонца, ныне ставшего лучшим в Европе, привьют
Существительность речи и языческую любовь к истуканам.
Знать Евтерпа, одна из Муз, продолжает своих рабов
Умножать, доставая из ничего — то Катулла, то Артюра Рембо,
То Иосифа Бродского, то Имярек,
Заставляя пигмеев уверовать в Великанов.
