МИХАИЛ ЮДОВСКИЙ. Стихи

 

* * *

Три яблока, один стакан с вишневой
наливкою. Мне хочется по новой,
разбрасывая точки и тире,
прислушаться к осеннему сигналу,
сворачивая время, как сигару
катает негритянка на бедре.

Холстом украшен жертвенный треножник.
Твой рыжий и бессовестный художник,
лишенный окончаний и корней,
я ничего, наверное, не значу.
Но посмотри, с какой самоотдачей
я высекаю звезды из камней

и поджигаю спичкою, как порох.
Прости мои полотна, на которых
катаются во всей своей красе
спокойно и уверенно, как Будда,
ветра на крыльях мельницы, как будто
на чертовом вращаясь колесе.

Тебе, должно быть, тесно в этой раме?
Обманутая здешними дарами,
ты губ приподнимаешь уголки,
спеша улыбку на лицо напялить,
и дергаешь за ниточки на память
завязанные мною узелки.

* * *

Я родился от буквы ять
Под обстрелом чернильных пятен.
Не пытайся меня понять –
Я и сам себе непонятен.

Я сменил полусотню лиц.
И о чем рассказать могли мне
Снегопады пустых страниц
И косые в линейку ливни?

Я витийствовал на бегу
Под покровом змеиной кожи.
Пожелай твоему врагу
Быть слегка на меня похожим.

Вырывай из судьбы листы
И, не помня, к чему и кто ты,
Из космической пустоты
Извлекай по частям пуст?ты.

Опрокинется небосвод,
И спросонья глазам усталым
В полусумраке эшафот
Померещится пьедесталом.

К одиночеству моему
Прислонив на подушке пряди,
Приручай, как собаку, тьму,
Против неба ее погладив.

* * *

Поминай меня лихом, вышивай меня лыком,
Напиши на иконе с полуангельским ликом
И, покрыв меня лаком, осчастливь меня лайком,
Предназначив вахлакам и породистым лайкам.

Запряги меня в нарты, проиграй меня в нарды.
На физической карте пририсуй бакенбарды
Африканскому Рогу, где родятся поэты,
К болевому порогу приближая планеты.

Помести меня в повесть, посади меня в поезд
И приставь часового, потерявшего пояс.
Я почувствую счастье от лодыжки до выи
Нацепив на запястье пояса часовые.

Называй меня лисом, посылай меня лесом,
Напевай меня басом, рассыпай меня бесом
По казенным палатам, по беспамятным плитам,
По врачебным халатам, алкоголем залитым.

Напиши мое имя на древесном наплыве,
На клубящемся дыме, на прибрежном отливе,
Где единоплеменно осыпаясь, как манна,
Мы живем поименно, умерев безымянно.

* * *

Мы стали вхожи в окоемы,
Мы пили горечь без закуски.
Я видел в лестницах подъемы,
А ты предсказывала спуски.

Впадая в странствований пьянство,
Мы шли, покинутые всеми,
В такие странные пространства,
Где останавливалось время.

Мы от распутья до беспутья,
Бесчеловечно непохожи,
Менялись кожей и в лоскутья,
Смеясь, изнашивали кожи.

Мы открывались миру настежь,
И нам с пути хотелось сбиться
И полюбить друг друга насмерть
С отчаяньем самоубийцы.

* * *

Над месивом подтаявшего снега
срастаются, не ведая о том,
далекие, как альфа и омега,
языческая сила печенега
с поставленным на времени крестом.

Свирепые опричники окраин,
разбойные поэты-соловьи,
проросшие меж раем и сараем,
теряют рай, как мы его теряем,
живя на расстоянии любви.

Наследники, лишенные наследства,
постельничьи, пропившие постель.
поборами разграблены соседства –
эпоха без стыда находит средства,
которые оправдывают цель.

Отпеты, неотесаны и грубы,
шагают херувимы-лесорубы
по облакам от горечи седым
и продувают заводские трубы,
с мелодией выплескивая дым.

От песен, от хулы и алкоголя
звучит надлом в усталых голосах.
Охоты нет, осталась лишь неволя
и выражение звериной боли
в когда-то человеческих глазах.

Они стоят – не люди и не звери,
в кроваво зарождающейся эре
с пространством потеряв взаимосвязь.
И вверх глядят – и молятся, не веря.
И вниз глядят – и верят, не молясь.

* * *

На море шторм. Шатаясь в полусне,
Поют валы протяжно и глумливо.
Как треснувшие стеклышки пенсне,
К единомысью сходятся заливы.

Худые ребра мылит парапет.
И головой качая полупьяно,
Плывет маяк, процеживая свет
Сквозь решето прибрежного тумана.

Бутылочное горлышко грызет
Матрос в отставке, пролетарий порта,
И бескозыркой крестит горизонт,
Неподходяще поминая черта.

Штормит в бутылке недопитый скотч.
И жизнь, махнув безвыходно рукою,
На цыпочки привстав, уходит прочь,
Не нарушая ничьего покоя.

* * *

Пора возвращаться в родные пенаты,
Где даты поддаты и мысли пернаты,
Где жизнь на лету и любовь на бегу,
И зимние окна рисуют квадраты
Оранжевым светом на черном снегу.

Пора возвращаться в родные палаты,
Где в белых халатах гуляют пилаты,
Галантно затеяв с медсестрами флирт.
С одним из пилатов, я слышал, пила ты
Из жертвенной чаши этиловый спирт.

Чужие супруги в постели упруги.
Я рад за тебя и за то, что в округе
Чекистской походкою бродит зима.
Ты любишь пилата за чистые руки,
Горячее сердце и холод ума.

Пора возвращаться в родные коммуны.
Не знаю, зачем, и не знаю, к кому, но
Гудит голова, и бормочут уста,
И к деньгам карманы, по счастью, иммунны,
И совесть – не столько чиста, как пуста.

И хочется воздух руками потрогать,
На землю упав, как остриженный ноготь,
И бешенным псом, возмутясь тишиной,
На тени в окне твоем лаять – должно быть,
С похмелья окно перепутав с луной.

* * *

Белы, как борода аятоллы,
сдвигаются накрытые столы,
готовые за тридевять земель
отправиться стремительным составом.
Проем окна зияет, как тоннель,
и вечер ревматическим суставом
заснеженного города хрустит.
Полупустая улица грустит,
сгибая переулками колени,
и фонари мерцают, как слюда,
и тонкими рогами, как олени,
троллейбусы вцепились в провода.
Я всё тут с благодарностью немой
люблю за то, что этот мир не мой,
как всякий мир ничеен и безроден –
от выдоха до вдоха, от лотка
с подмерзшими цветами до глотка
портвейна в полумраке подворотен.
И будет жизнь по-своему права,
стряхнув меня небрежно с рукава,
как времени налипшую соринку.
А может быть, в тетрадь ведомостей
меня внесет, позвав на вечеринку
в числе иных непрошеных гостей.
Мы выпьем в уголке на брудершафт.
Покажутся созвездия из шахт,
и самая невзрачная звезда
сорвется вниз, отметив, как победу,
мое невозвращение туда,
откуда никогда я не уеду.

* * *

Вид из окна – ненаписанный мною холст.
Здешний пейзаж аккуратен, приземист, толст,
Носит очки и в мелкий узор жилет –
Словом, похож на бюргера средних лет.

В раме становится мир запредельно прост:
В термосе кофе, в тостере зреет тост.
В рюмке на тонкой ножке блестит яйцо
И подстрекает расквасить ему лицо.

Этот слегка порочный, но прочный быт
Десятилетьями, словно гвоздями, сбит,
Собран по крохе, закупорен в хромосомы.
Масло на тост намазано, молоко
В кофе налито. И жить до того легко,
Что умирать приходится невесомо.

* * *

С ее приходом вечер перестал
быть томным, став двухтомным. В темноте
светился, как магический кристалл,
аквариум без рыб, поскольку те
взлетели вверх икринками огня,
скользнув по ней, приветствуя меня,
переливаясь плавно и певуче
настолько, что кружилась голова.
И нам шептали на ухо беззвучья,
и от волненья путали слова.

А после мы лежали в тишине
лицом к лицу. И улица в окне
плыла, и фонари гляделись прямо,
и, как паук, спустившись по стене,
крестообразно тень оконной рамы
покоилась на нас и простыне.

И пробуя пространство на изгиб,
ватага электрическая рыб
на сумеречных комнатных форпостах,
оранжево светясь, как апельсин,
чертила «мене, текел, упарсин» –
не столько нас пугая, сколько воздух.

* * *

Под вечер не худо мысли созвать на вече.
Плеснуть им немного виски. Добавить льда.
Чем дольше живешь в «нигде», тем сумеешь легче
Привыкнуть к существованию в «никогда».

Текущая жизнь для сохранности вскрыта лаком.
Ее теснота искупима ее длиной.
Кусочек провинции так неприлично лаком,
Что собственный рот захлебнуться готов слюной.

Ты варварски рад, горизонт до костей очистив,
Не чувствовать голод, не ждать никаких вестей
И в сумерках по шуршанью опавших листьев
Угадывать не пришедших к тебе гостей.

Ты веришь не в Бога – ты веришь в свою усталость,
Отчаянным жестом по глади размазав тишь.
И кажется, что осталась такая малость,
Которую без улыбки не разглядишь.

* * *

Мое сердце прошлось, как осенний странник,
по густым полям, по пустым задворкам,
по поверхности лужи, в свой многогранник
заключившей небо, по черствым коркам
прокаженных листьев, по рваным звеньям
мимолетностей, возданных мне сторицей.
Я хотел, чтобы время рычало зверем,
откликаясь во мне перелетной птицей.
Я хотел быть раздет до последней нитки,
ощущать опасность, предвидеть гибель
и подсчитывать гордо свои убытки,
как ненужный хлам расточая прибыль.
Я хотел желтоглазой луны лампаду
зажигать под вечер в безлюдном сквере.
И под ней пророчествовать до упаду,
ни на грош предсказаньям своим не веря.
Наблюдая, как мир надо мною меркнет,
и готовый верить, что он несметен,
я себя ощущал до смешного смертным –
потому что, наверное, был бессмертен.

* * *

Я зимовал, веснел, летал и осенял,
крошился, словно лед, и сыпался, как бисер,
меж ласками менад и лавками менял,
меж летописью букв и скорописью чисел.

Мне пели времена цикадами секунд,
насвистывал простор верстою воробьиной.
И сердца моего рубиновый корунд,
разламываясь, тек сочащейся рябиной.

Я мускусом пропах от бешенства эпох.
Юродивая жизнь во всех скабрезных видах
плясала надо мной. И мне дарила вдох.
И знала, что в ответ я подарю ей выдох