МИХАИЛ ОКУНЬ. Два рассказа.

22.11.2014

 

Михаил Окунь

ГРАНЕНЫЕ СТАКАНЧИКИ

Мой отец, издав в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов несколько книг по радиопередающим устройствам, благодаря весьма недурным гонорарам купил в одном из первых появившихся в то время жилкооперативов однокомнатную квартирку и зажил припеваючи. Водил к себе кого хотел, обременен ничем не был. От нас с матерью он ушел годами семью-восьмью раньше. Единственной его проблемой было вставать по утрам и тащиться на работу. Но поскольку был он начальником лаборатории, – то есть хоть и невеликим, но всё же начальником, – всегда мог, если уж сильно припекало, позвонить на работу и что-нибудь сочинить. Мол, поехал с утра на другую площадку, благо эти «площадки» его конструкторского бюро были разбросаны по всему городу.
А поскольку он еще ухитрялся преподавать на вечернем отделении техникума, приглашать в гости ему было кого – вечерние студентки являлись тогда народом бойким и практически бескорыстным.
У папы был один проверенный прием на случай, если к нему внезапно заявлялась компания незваных гостей. Чтобы не делиться с ними припасенным для собственных нужд спиртным, он разливал свой портвейн (а пили в основном его, водка всё же требовала какой-никакой закуски) по стограммовым граненым стаканчикам и расставлял их в буфете на кухне. Сидел с гостями, пил принесенное ими с собой. А время от времени, якобы за некой надобностью, отлучался на кухню и быстро опрокидывал свой стаканчик.
Весьма концептуально, как выразились бы сегодня. Возможная нестыковка сортов портвейна – принесенного и заготовленного – его, естественно, не смущала. Как выражаются в народе, «всё из одной бочки».
Некоторые из ближайших подруг отца были в курсе этого приемчика. И когда он выходил на кухню, какая-нибудь из них секунд через пять вылетала вслед за ним якобы с неким срочным вопросом. А он, не подозревая, что тайна его давно стала «секретом Полишинеля», бесплодно покрутившись у буфетика, возвращался к гостям под неприметные ухмылки посвященных.
Впрочем, перегибать палку с этим трюком было опасно. В силу появившейся с возрастом раздражительности отец мог, недополучив желаемого, гостей из своего логова весьма нелицеприятно турнуть.
Одна из завсегдатаев (завсегдатайш?) посиделок, Людмила Сергеевна, прозванная за рост и стать Людмил Сергеичем, это хорошо понимала. «Всё делаю по психологии!» – уверенно заявляла она, и тайным отцовским манипуляциям препятствовала через раз.
Всё это я знаю потому, что часто приезжал к отцу в гости. Собственно, именно он и приучил меня к спиртному. Причина моей первоначальной тяги к алкоголю была та же, что когда-то была и у отца, и у тысяч других начинающих выпивох – стеснительность, в особенности с женщинами, загоняемая внутрь лишь с помощью спиртного.
Мне нравились отцовские компании, в которых он неизменно председательствовал. Эти люди казались мне интересными и значительными.
Кандидат наук Шальников (по негласному прозвищу «Гришка-старичок») с любовницей Лялей, бывшей на пару десятков лет моложе него. Его старший брат, член-корреспондент Академии наук, частенько бывал в загранкомандировках и привозил своему младшенькому, Гришке-старичку, некий неведомый и небывалый, как тогда казалось, препарат, повышающий половую потенцию (о виагре, понятно, в те времена никто слыхом не слыхивал), что было необходимо в связи с очевидной постоянной воспаленностью Ляли.
Остроумный журналист Игорь Сокольский. Его наблюдения были подчас весьма рискованными: «Иду сегодня – вижу, у черного хода магазина здоровенная очередь за туалетной бумагой. Вот он, итог: революционный матрос, крест-накрест перепоясанный пулеметными лентами, и через полвека его потомок, перепоясанный насаженными на бечевку мотками пипифакса».
Полярник, бывший студент отца еще по Арктическому училищу, Коля Овчинников – черноглазый красавец, молчаливый и загадочный. И, естественно, любимец женщин.
Третьестепенный театральный актер Толя Штаренталь, фонтанировавший байками из жизни ленинградской артистической среды и впивавшийся, как клещ, во всех новых девиц, появлявшихся в компании.
Сосед отца по лестничной площадке, спивающийся поэт Саша, не член Союза писателей, но мастер бойких поздравительных куплетов: «Желаю силу ту… что бьет ключом!», имевший внешность вполне блоковскую.
Непонятно как попавший в эту компанию плотный усатый человек по фамилии Павлинский, обладатель густой украинской мовы и грубоватых манер. И прочие, которых я уже подзабыл.
Все вышеперечисленные были, так сказать, почетными гостями, «элитой», и увидеть их в общем сборе бывало редкостью. С годами контингент отцовских гостей качественно менялся, постепенно смещаясь к местному люмпену.
Под влиянием отца и его компании я также стал и «тихим антисоветчиком». С юности впитывал разговоры о том, что всё в стране прогнило, что в газетах одно, а в жизни другое, что вступать в партию стыдно для порядочного человека. И прочее в том же духе.
Много позже, когда я уже работал в НИИ, меня как-то раз вызвал начальник отдела и удовлетворенно сообщил, что на наш отдел выделили одно место кандидата в члены КПСС и руководство решило отдать его мне. Мол, ты в резерве на замещение должности начлаба, тебе и карты в руки. Я смутился, покраснел и промямлил: «А с чего вы взяли, что я этого хочу?» И он обиделся так, будто я оскорбил его лично.
Добрейший Петр Петрович просто не понимал, как можно не воспользоваться столь щедрым подарком судьбы! В то время для ИТР (инженерно-технических работников) шла разнарядка один к пяти, то есть на одного принятого в партию «интеллигента» должно было приходиться пять «работяг». А где, собственно, взять их в НИИ в достаточном количестве? Всех радиомонтажников опытного производства, грузчиков, вохровцев, даже тёток из столовой, – кого удалось уломать, уже приняли. Других силком было не затащить. А теперь этот недоумок (то есть я), когда драгоценная единица уже получена, отказывается от своего счастья…
Я же в тот момент прежде всего подумал, что скажет отец. Он к тому времени уже вышел на пенсию, но работу не оставил, а перешел, как тогда выражались, на «рабочую сетку», в ОТК, что позволяло полностью сохранять и зарплату, и пенсию. Само собой, ничего хорошего он бы мне не сказал…
Шел 1982-й – год смерти Брежнева. Сам факт его кончины запомнился мне двумя вещами. Первая – отмена лабораторной пьянки по поводу седьмого ноября, хотя всё, что надо, было уже закуплено и приготовлено. Вторая – в сам день похорон генсека я взял отгул и залез в постель с одной знакомой, взаимности которой уже давно добивался. Но в самый ответственный момент с улицы раздались страшный рёв и вой. Это в знак траура загудели заводы, поезда, автомобили… Мы в панике выскочили из постели, а после, когда разобрались, что к чему, желание уже напрочь пропало – и у нее, и у меня…

Теперь в отцовской квартире после его смерти от инсульта живу я. Сначала эту квартиру мы с мамой сдавали, а после ее ухода я продал нашу комнату в коммуналке и занял место отца.
Уже два года как я стал пенсионером. «Пенсом», как выражается мой друг Славик. Я целыми днями слоняюсь по комнате и отражаюсь в старинном мутноватом зеркале высотой от пола до потолка, укрепленном на стене. Я помню его с раннего детства. Когда-то оно стояло на резном трюмо в нашей большой комнате с высокими потолками, в которой мы все вместе, с бабушкой и дедушкой, жили в центре еще до развода родителей. Отец забрал зеркало на свою новую квартиру. А поскольку оно вместе с трюмо в малогабаритную конуру по высоте никак не вписывалось, трюмо пришлось выбросить. Слева снизу зеркало пересекает косая трещина. Помню, как она появилась. Нетрезвый отец плюхнулся в кресло, оно под ним поехало и ударило в стекло. Виноваты были все, кроме него самого…
Кроме зеркала, отец забрал с собой и старинную ширму. Непонятно, зачем, потому что последующие тридцать лет она пролежала в сложенном виде на балконе.
Ширма была замечательная – орех с фанеровкой шпоном из красного дерева, китайский шелк с вышивкой. Когда-то она отгораживала часть комнаты, на которой жили мать с отцом, а позже и я. Собственно, за этой ширмой меня зачали, и за нею я провел первые годы жизни.
Как я уже сказал, долгое время ширма пролежала под солнцем и дождем. Шелк истлел, шпон отслоился. После переезда в отцовскую квартиру я вынес ее на местную свалку и прислонил к мусорному контейнеру. Через пару часов она уже исчезла. Кому-то мебельная ветеранша приглянулась. Вероятно, орех был еще хоть куда.
Старый телевизор «Рубин», гордость восьмидесятых, в темном полированном корпусе, давно дышит на ладан. Красный цвет в нем намертво пропал, смотреть его – одна мука (да и что смотреть-то?). Покупать новый я не собираюсь.
Компьютера у меня нет. Читать надоело. Классиков – как-то жутковато с их предвидениями. Косноязычие новых авторов раздражает. Впрочем, читать надоело отнюдь не всё…
Как я уже говорил, я работал радиоинженером в НИИ. Но в детстве и юности я увлекался биологией. О, эти «драконы» острова Комодо, эти гигантские галапагосские черепахи! А в реальной жизни советского школьника – поимка для школьного кабинета биологии мелкой гадючки с Карельского перешейка, гревшейся на солнышке в зарослях лилового вереска. Даже, помнится, принял участие в какой-то городской биологической олимпиаде. Успеха, однако, не добился, на все вопросы о среде обитания различных морских животных стереотипно отвечая: «Черное море».
Но когда дело подошло к вступительным экзаменам в институт и я заикнулся было о поступлении на биофак университета, всё решила презрительная реплика отца: «Что, будешь мерить, как у обезьян хвосты растут?»
Он, надо сказать, даже биологию наукой не считал. Не говоря уж о всяких там философиях-филологиях и прочей гуманитарной чуши. Вот радиотехника – это да: тут всё на своих местах, никаких «с одной стороны, с другой стороны». Одно слово – наука!
И я пошел в технический вуз. Учиться мне было неинтересно и скучно.
Однажды на лекции по радиопередающим устройствам профессор Животовский порекомендовал изучить раздел о выходных каскадах передатчиков по книге отца. Это была его последняя книга – издания 1973 года, уже не столь объёмная и выпущенная небольшим, по сравнению с предыдущими изданиями, тиражом. На тот момент она была в продаже в институтском киоске технической литературы. Чуть позже, узнав, что нерадивый студент (то есть я) является сыном автора книги, пожилой профессор выразил удивление: «Вот как?! Что же вы, в таком случае…», – и осёкся. Был он еще старого закала: выдержанный, деликатный…
Впрочем, к сессиям я собирался, сдавал экзамены без троек и даже получал стипендию. Диплом, правда, защитил с оценкой «хорошо» – при том, что подавляющее большинство защищало на «отлично». Как-то так было принято – как школьная оценка по поведению, которая непременно должна быть «отлично». Но на мою беду, не вовремя проснулся один из престарелых членов комиссии, вгляделся в развешанные схемы и воскликнул: «Что ж это за дипломный проект?! – ничего, кроме усилительных каскадов, нету…»
По окончании института я попал по распределению в занудный НИИ, где и тянул лямку с двадцати трёх до шестидесяти лет. Любовь к радиотехнике я от папы не унаследовал. Во всяком случае, так мне казалось всю жизнь.
Отец, конечно, видел эту мою нелюбовь, что его, несомненно, огорчало. Чтобы поправить дело, он в конце семидесятых задумал даже взять меня в соавторы очередного издания «Радиопередающих устройств». С энтузиазмом принялся он за труд, написав аннотацию книги, пояснительную записку, план-проспект по главам.
Всё это должно было утверждаться неким начальником «научно-методического кабинета по среднему специальному образованию Министерства высшего и среднего специального образования СССР» (впечатляет?!).
Но с выхода последнего издания прошло уже около семи лет. Связи отца в соответствующих кабинетах, вероятно, сильно ослабли, а то и вовсе сошли на нет. К кормушке протиснулись новые люди. В итоге бумаги утверждены не были, новая книга осталась только в планах.
У меня сохранился четвертый машинописный экземпляр отцовского труда – на хрупкой желтой бумаге, буквы уже размыты временем. Внизу – две одинаковых фамилии соавторов. Лишь инициалы разные. И то отчасти…
Однако, по выходе на пенсию что-то со мной произошло. В последнее время я достаю с полки одну из отцовских книг, – ну, к примеру, эту, самую первую: «Радиопередающие устройства», Ленинград, издательство «Судпромгиз», 1959 год. Цена 10 руб. 35 коп. Тираж – не хухры-мухры! – 85 тысяч экземпляров. Дарственная надпись: «Дорогому сыночку от папы». Зачем, спрашивается, восьмилетнему мальчику дарить толстую техническую книгу? А вот ведь пригодилась…
Это на одной из более поздних отцовских книг лист шмуцтитула отрезан. Когда-то сделал это я, потому что на нем в качестве автографа стояли невразумительные пьяные каракули отца, и мне было стыдно книгу кому-либо показывать.
Я сажусь за громоздкий двухтумбовый письменный стол, открываю увесистый том на любой странице и начинаю читать.
Но не сразу. Хотя семьи я не создал и живу один, а гостей у меня практически не бывает и таиться мне не от кого, я иду на кухню, достаю стограммовые граненые стаканчики, и разливаю в них припасенную бутылку водки, объемом не менее 0,7 литра.
Конечно, на копеечную пенсию я не мог бы себе этого ежедневно позволять, но не забывайте, что в загашнике у меня имеются деньги, вырученные от продажи комнаты. Денег этих хватило бы на несколько летних поездок к морю, но я знаю, что мне это не доставит удовольствия. Черное море наверняка навеет воспоминания о детстве – Хоста, ветка самшита… Кроме того, придется с кем-то знакомиться, что-то говорить. «Общаться», так сказать. Нет, я поступаю по-другому.
Для начала я выпиваю один граненый стаканчик. И вот тогда уже усаживаюсь за стол и начинаю читать.
Я не понимаю почти ничего из прочитанного, я всё забыл. Все последние годы работы в НИИ я занимался исключительно техдокументацией, заявками на комплектующие изделия, оформлением научно-технических отчетов. Был, так сказать, на подхвате. Отсутствие какого бы то ни было энтузиазма, более того, глубочайшая апатия и полное отсутствие честолюбия (это они так считали – для меня это было нелюбовью к карьеризму) – ни для кого не были секретом. Особенно всё это усугубилось после отказа от вступления в ряды «руководящей и направляющей». Хотя вскоре она оказалась точно в том же месте, где и весь Советский союз.
Но с каждой новой отлучкой на кухню, к заветному буфетику, текст отца становится всё более близким. Прочно, казалось бы, забытое, оживает. Диаграммы и графики делаются почти родными. Ну, разве не волшебно звучит: «Незатухающие высокочастотные колебания образуются в колебательном контуре генератора только в том случае, когда необратимые потери в контуре будут сведены к нулю. Однако необходимо выполнить следующие условия…»
И всё получится, всё заработает! Это в нашей нелепой жизни не существует таких условий, которые свели бы необратимые потери к нулю…
Мне понятно, почему отец всё это так любил. Предельно ясно: вот анод, вот катод, сетка, пучок электронов… Воспитанный на ламповой радиотехнике, транзисторы он недолюбливал, а до повального внедрения интегральных схем не дожил. И передатчики были милы ему именно тем, что без ламп в них никак не обойтись, ничего лучше пока не придумали. Мощных радиоламп, сверкающих стеклом колб, металлом электродов, черной пластмассой цоколей. Выглядящих совершенными произведениями искусства. Как и граненые стаканчики…
Я вновь открываю дверцу буфета. Остается последний стаканчик. Глаза слипаются. И я уже весьма доволен тем, что когда-то не пошел мерить хвосты обезьянам…

2013, 2014

КАЖДЫЙ ТРЕТИЙ

Очередной антиалкогольной кампании посвящается

Дело было обычное, простое: мы стояли у кустов на стадиончике и выпивали.
Такие стадиончики когда-то были понатыканы во всех новых районах. Кочковатое футбольное поле, баскетбольная площадка – в лучшем случае с кольцами без сеток, в худшем – с напрочь выломанными кольцами. Два железных столба по обе стороны волейбольного поля. Ржавые турники и брусья. В общем, физкультура – в массы. Как тут не вспомнить о площадках для игры в мяч древних майя и о том, что после игры в жертву богам приносились и побеждённые, и победители…
Теперь на месте почти всех этих «Авангардов» и «Металлистов» торчат поставленные на попа’ параллелепипеды новых домов. Уплотнительная застройка.
Мы – это три инженера научно-технического отдела КБ радиозавода «Россия». Этого завода нынче уже нет, хоть и числился его основной корпус красного кирпича «памятником промышленной архитектуры». Не спасло, однако, – снесли.
А когда-то это здание, стоявшее на берегу Невы, почтительно смотрело на другой берег, на пышно вознёсшийся бело-голубой Смольный собор, рядом с которым проглядывал сквозь густую зелень бывший институт благородных девиц, впоследствии ставший «штабом революции». Позже штаб естественным образом преобразовался в горком победившей партии. Высокое партийное руководство, таким образом, находилось в пределах протяженности взгляда заводского начальства.
В проходной завода стояла квадратная колонна с нишей, закрытой металлической пластиной. Надпись на ней гласила, что в нише хранится капсула с посланием потомкам, заложенная комсомольцами завода в год пятидесятилетия советской власти, в 1967 году. А вскрыть тайничок надлежит аккурат в 2017-м, на столетие вдвое посолидневшей юбилярши. То есть этот срок был как бы само собой разумеющимся – «не вопрос», как нынче выражаются. Впрочем, почему бы и нет? – нефти под Россией до сих пор немеряно, вполне хватит на дальнейшее благополучное существование новых разновидностей отечественной власти.
Однако, наша «Россия», не дотянув до юбилея с десяток лет, уступила место прогрессивным изменениям на набережной. А куда делась капсула с посланием и что такого важного сообщалось в нем потомкам, неведомо.
Кроме записочки, адресованной комсомольцам двадцать первого века, – а таковых народилось уже немало, ибо левая идея стала, похоже, хронической болезнью для родины, – много чего было интересного на территории завода «Россия». Например, купальня Екатерины Великой на большом пруду. Одноэтажный каменный павильончик с башенкой, кирпичик к кирпичику, лезвие ножа не просунешь. Дно пруда было, по слухам, выстлано морёным дубом, а в самом водоёме можно было найти образцы продукции завода со дня его основания, с 1929 года. Действительно, какие-то остовы и железные балки торчали из воды перстами грозящими.
Невдалеке на набережной находилась знаменитая дача канцлера Безбородко, дом с двадцатью девятью львами в ограде. Императрица прибывала водным путем, по Неве. С причала через грот по подземному ходу она направлялась на дачу своего царедворца, где располагалась со свитой. А позже спускалась в парк, на пруд. В те времена только-только открыли полюстровские источники с целебной водой, и петербургская знать ринулась на них, полагая, что вскорости под столицей возникнет новый Баден, покруче немецкого.
Надежды, увы, не оправдались. Но вода «Полюстрово» с ржавым осадком исправно разливалась и продавалась уже и в советское время, по 22 коп. за бутылку – 10 коп. сама вода и 12 коп. бутылка. А дачная местность с годами превратилась в питерскую фабричную окраину. В частности, в территорию нашего завода «Россия».
О чем мы толковали, портвейн пия? Уж точно не о политике. Было начало восьмидесятых. «Дорогой Леонид Ильич» в Днепродзержинске по бумажке обратился к собственному бронзовому бюсту, установленному на родине четырежды героя. Горбачев был введен в члены политбюро и о перестройке пока вряд ли помышлял. Ельцин руководил свердловским обкомом. Путин, закончив переподготовку в высшей школе КГБ в Москве и получив очередное воинское звание, вернулся в Ленинград и ходил где-то среди нас по Охте. Старательный ученик купчинской школы № 305 Дима Медведев каждый вечер пыхтел над уроками.
Нам, собственно, всегда было безразлично, при каком начальнике наша страна будет нас не любить. А то, что она не полюбит нас никогда, сомнений не вызывало…
Моих собутыльников звали Олег и Анатолий. Олег был из тех чрезмерно худых молодых людей, которые своей худобы стесняются и скрывают ее под избытком одежды. Несмотря на поздний апрель и нехолодную погоду, на нем было толстое пальто коричневого, «немаркого» цвета, с поясом и широкими ватными плечами, с мутоновым воротником. На голове – шапка-пирожок того же сорта меха, столь распространенного в родной стране среди трудящихся. На шее – пухлый мохеровый «шотландский» шарф, один из стойких дефицитов того времени.
Лицо у Олега было землистое, испитое. (В скобках стоит заметить, что сегодняшний читатель принимает этот старый эпитет за характеристику лица пропойцы. Это, конечно, не так. «Испитое» – значит худое, изможденное. Да и не был Олег алкашом. Как, впрочем, и все мы. То, что мы тогда собой представляли, теперь определяется изящным термином «ситуационный пьяница»).
Анатолий появился у нас в отделе недавно. Высокого роста, сутулый, в очках с тяжелыми сильными линзами. Типичный технический интеллигент. Женат, есть дочь. Больше добавить о нем, пожалуй, нечего.
А говорили мы тогда, думаю, о том, как хитрый ведущий инженер Боря Каплун во время обеденных шахматных баталий столь незаметно подвел стрелку шахматных часов в самый разгар цейтнота, что когда у соперника уже упал флажок, на его циферблате по-прежнему красовались изначальные пять минут.
Или о том, как во время недавнего ленинского субботника среди щелей неровной каменной кладки, укреплявшей невский берег, мы нашли около десятка бутылок шампанского – закупоренных, но без этикеток. Ясно, откуда, – с нашим предприятием соседствовал завод игристых вин, и натуральный обмен через общий забор – винная продукция на ходовые радиодетали – шел куда как интенсивно.
Но чтобы сразу столько! Мы сошлись на том, что кто-то из виноделов упёр эти бутылки, вторгшись в производственную цепочку до операции наклеивания черно-золотых этикеток с виноградными гроздьями и привычной, но, строго говоря, самонадеянной надписью «Советское шампанское». Вынес их через проходную и по какой-то причине временно припрятал у воды.
Зелье пришлось весьма кстати – субботник как раз выпал на день моего рождения, что время от времени случалось. Дело в том, что мне посчастливилось родиться в нескольких днях от Ильича, с которого эти «черные субботы» и пошли. Получалось, что именно тот субботник состоялся как бы в мою честь. Что, однако, отнюдь не радовало.
Ну, и так далее… Ребята мы были достаточно простые, без затей. Разве что со своими маленькими причудами. Я, например, однажды взяв в нашей научной библиотеке том «Книги отражений» Иннокентия Анненского из серии «Литературные памятники» (как он туда угодил – дефицитный не менее шарфа Олега?), зажал его, и, накупив на ту же сумму книг по радиотехнике, возместил ими ущерб. Библиотеке это было безразлично, а я остался весьма доволен. (Впрочем, через много лет книга эта, меченая лиловыми библиотечными штампами, подвела меня на Пулковской таможне).
Итак, мы выпили всё заготовленное и разбежались. Олег прихватил с собой бутылки 0,7 из-под портвейна – чтобы сдать их по 17 коп. Правда, для этого сначала нужно было достать из них пробки, которые мы проталкивали внутрь ключами от квартиры – ну, не штопор же с собой таскать. Но ловко извлекать их мы насобачились с помощью веревочной петельки. Могу проконсультировать, навык остался…
(Я сижу в поезде Мюнхен – Зальцбург, смотрю на снежные вершины Баварских Альп, похожие на перистые облака, и вспоминаю о технологии спасения винных бутылок!.. Выскажусь тривиально, но память наша сохраняет весьма странные вещи. Вот, например, в деталях помню необычный стульчак в туалете коммуналки моего детства – массивный, из древесины какой-то невиданной породы, серо-зеленого цвета, некрашеный, до блеска отполированный мягкими частями поколений жильцов).
Выпивали мы в пятницу, а в понедельник следующей недели Анатолий уехал в командировку в Минск с тремя нашими сотрудниками. А еще через несколько дней его тело доставили в Ленинград в гробу.
Один из наших, бывших с ним в поездке, рассказал следующее. От принимающего предприятия их поселили в новом доме, где две однокомнатных квартиры были отданы под командированных. Одна на первом этаже, вторая на последнем, двенадцатом. В первую же ночь они вчетвером сели играть в преферанс в квартире первого этажа. Выпили, естественно, но немного. Часа в два ночи Анатолий сказал, что идет спать, и поднялся в квартиру на верхнем этаже, куда его поселили. Остальные трое остались и дело продолжали. Еще через час к ним в квартиру позвонил милиционер и попросил быть свидетелями – их окно единственное в доме светилось. Они вышли на улицу и увидели изуродованное тело Анатолия, лежащее на асфальте…
Короткое дознание показало, что Анатолий решил покурить перед сном. Сел на перила балкона, лицом к двери в комнату. Его, вероятно, качнуло, центр тяжести тела сместился. Он летел головой вниз. Тапочки остались на балконе. От страшного удара голова заскочила внутрь грудной клетки. Труп пришлось приводить в подобающий вид перед похоронами.
Я на них не пошел. Олег тоже. Взяли маленькую, скромно помянули товарища на том же месте, где еще недавно наперебой сыпали шуточками под портвейн, и разошлись.
Я представлял себе: вот летит он головой вниз. Он понимает, что через пару секунд всё кончится. Будет страшный удар, а самого его уже не будет. «Когда смерть приходит – нас уже нет» – как сказал Эпикур. Но сам момент перехода, взрыв боли? Что происходит в сознании в этот последний момент?
Через несколько лет мне представился случай спросить об этом у другого человека, совершившего подобный полёт. А тут в голову влезла следующая мысль. Всего несколько дней назад стояли мы и выпивали втроем, оживленно разговаривали. И если бы в тот самый момент нам сообщили – откуда-то свыше, совсем свыше: через неделю один из вас будет лежать в морге с картонной биркой на большом пальце ноги! Приготовьтесь, ребята! Может быть, еще успеете сделать нечто важное или хотя бы подумать об этом. Как я повел бы себя? Думаю, тянул бы дальнейшие дни в страшной тоске, в свою смерть, тем не менее, не веря. Все мы в глубине души не верим в собственную смерть… А может, впал бы в безудержное и бездумное алкогольное веселье. На работу бы точно не ходил.
Это проклятие – «каждый третий» – стало преследовать меня и дальше. Вот помер местный алкаш Серёга, которому еще несколько дней назад ставил бутылку какого-то непонятного дерьма с гордым именем «Бурбон». Шмякнули головой об стену в собственном подъезде. Только до приемного покоя больницы и сумел дотянуть.
Вот ушел из жизни молодой поэт из города Е., приезжавший незадолго до этого в гости. Этот – по своей воле. Приладил петлю в дверном проёме.
Так цепочка и тянется, время идет, снаряды ложатся всё ближе…
Вернемся, однако, к «полёту».
Таня Бычкова по всем приметам должна была вырасти девочкой хорошей, а выросла плохой. Детство ее было вполне нормальным, но когда отец внезапно ушел из семьи, всё пошло наперекосяк. Мать начала пить. Старший брат тоже, при этом спился он как-то слишком уж стремительно. Такое с некоторыми бывает.
Таня была красивой: складная фигурка, невысокий рост, правильной формы яблочки грудей, круглое личико, пухлый обиженный рот, в поздней жизни чуть надорванный в уголке.
Дальше всё пошло по стандарту: клей «Момент», оставшийся с нею на все последующие годы, первые алкогольные дозы, первые сексуальные опыты… В четырнадцать лет она уже трудилась минетчицей на Финляндском вокзале.
Со старшей подругой они работали вдвоем, подсаживаясь в машины клиентов. Такса – четвертак (помните такую надёжную фиолетовую бумажку?). За вечер на каждую из тружениц выходило до пятисот рэ, деньги по тем временам гигантские. Был конец семидесятых годов, и моя инженерная зарплата составляла, для сравнения, 130 руб. в месяц. «Всё, что хочешь, у меня тогда было!» – вспоминала Таня уже в безденежные девяностые.
Подружка своё дело любила и делала его не спеша и со вкусом. Таня – не любила и старалась отделаться побыстрее. А потому со своими скоростями пользовалась у клиентов куда как большим спросом. (Плюс юность и ангельская внешность). О, эти запретные радости для Игорьков из «золотой молодёжи», мандариновых Гурамчиков, солидных Владимирпетровичей! В стране секса и проституции нету! Агонизирующая «стабильность»! Торричеллиева пустота прилавков!
Дальше жизнь попёрла, как нечистоты из забитой канализации. У Тани появились новые, отсидевшие срок подружки с замашками тюремной любви, и не менее криминальные дружки. Были и кражи у подвыпивших клиентов, и дубинки в милиции (пара непроходящих темноватых вмятин навсегда испортили ее идеальной формы задик), и тяжкие запои, и «химия» посильнее школьного «Момента»…
Однажды Таня вышла на балкон девятого этажа с одним тощим, очень нервным человеком. В собравшейся в притоне мутной компании его как-то сторонились. Одна девица шепнула Тане, что на зоне он был опущенным. Это самое Таня ему и заявила в ответ на его притязания.
Глаза «петуха» улетели под лоб, и он, слова не сказав, резко присел, ухватил ее за щиколотки и рывком перекинул через балконные перила…
– Что ты почувствовала, когда летела вниз? – как-то раз, выбрав удобный момент, задал я ей давно лелеемый вопрос.
– Ни хера не почувствовала, – ответила она. – Сразу отрубилась.
Сработала какая-то защитная реакция сознания. Оно отключилось, пока человек еще не долетел до земли. Можно сказать, милость Господня.
Невероятный случай – Таня выжила. Даже позвоночник остался цел. Переломы руки и ноги, обрыв внутренних органов, сотрясение мозга. Тот июньский день стал ее вторым днем рождения. Позже даже родила мальчика Сашу. Но года через три-четыре умерла от передозировки.

…Прошло много лет. Я стою перед бизнес-центром «Бенуа» – единственным зданием, оставшимся от завода «Россия». Когда-то в течение месяца я, старший инженер, был определен на эту стройку подручным бригады сварщиков, состоявшей из двух работяг. Держал прутки при сварке, бегал за пивом. Тот, что был постарше и телосложением помельче, бригадир, жить без него не мог. Младший по секрету рассказал мне, как однажды, провалившись на лесах одной стройки, бригадир пробил доски четырех уровней и оказался на земле. Все кинулись вниз, но тела там не оказалось. Оно, отдуваясь после головокружительного полета, уже стояло в очереди у ближайшего пивного ларька…
Фасад восьмиэтажного здания переделан – персонажи по эскизам Бенуа к балетным постановкам Дягилева, нанесенные на зачернённые стекла, светятся во тьме. Длиннобородый тип в чалме, стрелец в красном кафтане, барышня… Я вглядываюсь через сквозную проходную в глубь территории – увижу ли башенку царицыной купальни? Нет, не видно. Снесена? А может, попробовать пройти, посмотреть? Бесполезно, не пустят. Не имею отношения ни к бизнесу, ни к его центру…

Утром я вышел на улицу и направился в ближайший разлив. У соседнего дома торчала высокая фигура спившегося Андрея. Обычно в это время он трётся в прямоугольных зонах дворов, между пятиэтажек, в поисках собутыльников. Но сегодня дальше лавочки собственного подъезда не двинулся.
Когда-то Андрей, взбрыкнув по неизвестной причине, бросил институт и пошел в армию. Только-только началась война в Афганистане, попал туда. Уцелел, вернулся. По возвращении никакими льготами для афганцев воспользоваться не сумел. Думаю, потому, что его жизненным кредо был и остаётся столь характерный для русского человека девиз: «Гори всё синим огнем!» (может, и Афган без единой царапины прошел по той же причине?) Для меня он всегда был молодым человеком, а тут вдруг узнал, что ему уже стукнуло пятьдесят. Изменился мало. Только круглая физиономия приобрела постоянный свекольный колер. От чего еще ярче засветились детские голубые глаза.
Я поздоровался с ним и спросил:
– Андрюша, как мама? (Он жил вдвоем с матерью).
Он боднул головой воздух:
– А-а-а…
И тут же, оживившись, предложил:
– Хочешь?..
На лавке стояла бутылка дешевой водки под названием «Федерация» (надеюсь, федерация российская), рядом лежало битое зеленое яблочко в тёмных синяках, стояли пластиковые стаканчики. Тут же помещался и партнер Андрея по этой бутылке, человек со средней невыразительной внешностью. Андрей назвал его имя и добавил: «Служил там… Ну, сам понимаешь…» Тот вздохнул и, как человек, утомившийся от славы, скромно сказал:
– Да. Подполковник ГРУ.
Это «подполковник» мне особенно понравилось. Именно уточнённое «под…»
Сколько ж на Руси таких засекреченных алкашей? – в славном прошлом причастных к государственным тайнам, воевавших в Мозамбике, разруливавших проблемы Гондураса, Кореи, Вьетнама?! Отвечу: примерно столько же, сколько простых алкашей.
Я пригубил стаканчик, и, усилием преодолев рвотный спазм, включился в трёп. Два полустакана спустя отставной разведчик понес всякую ахинею, уснащая речь незнакомыми словами. Вероятно, на суахили. Андрей, по обыкновению, сосредоточенно молчал в ожидании «прихода».
К нам подошел больной человек. Лицо его расползалось углами в разные стороны. Он издавал мычащие звуки. От усилий произнести некое заветное слово на губах его лопались пузыри.
– Ненормальный? – шепнул я Андрею.
– Раз хочет выпить, значит, нормальный, – ответил он и налил инвалиду на полпальца «Федерации». Тот выпил (скорее, эту и без того гомеопатическую дозу почти всю распустил по подбородку), помычал и повлёкся дальше.
Я посмотрел ему вслед. В узкой кривой спине прибавилось уверенности. Он сделал настоящее дело – выпил с мужиками, потрепался.
Тут около нас появился новый персонаж – миловидная девушка в джинсах приостановилась прежде, чем зайти в парадную.
Она, очевидно, «шла с ночи», с Андреем, как с соседом по подъезду, была знакома. Оглядев нас, она строго сказала, что живет на первом этаже, устала, хочет спать, и просит под ее окном не галдеть. Выпить с нами она после двухсекундного раздумья отказалась.
Минут через пять после того, как девушка скрылась в подъезде, ее окно в первом этаже распахнулось, и оттуда облаком выдвинулся голос известного эстрадного певца с фамилией, напоминающей название кожной болезни. Сначала он хрипло надсаживался в шансоне: «Без бухла жизнь тухла…», а закончил неожиданно: «А из вас, три мудака, завтра кто-то будет жмурик…»
И тут я новыми глазами оглядел мусорные контейнеры, стоунхенджи частных гаражей из выщербленных бетонных плит, обломанные ветки чахлых кустов… «Смерть – это тот кустарник, в котором стоим мы все…», как сказал один современный классик.
Внезапно похолодало. Темно-лиловая туча пивным брюхом навалилась на наши печальные кварталы. Идти в разлив уже не имело смысла, но не из-за назревающего дождя. Во-первых, эти добрые люди уже худо-бедно опохмелили меня. А во-вторых, стоило всерьёз задуматься над словами песенки. Не через этот ли хриплый голос заговорил с нами… ну, сами понимаете, кто…
Я попрощался с Андреем и подполковником ГРУ и пошел домой. Придя, сел за письменный стол и упёрся взглядом в календарь.
Значит, завтра один из нас того… Вечером мне предстояло ночным поездом добираться до Москвы, а там назавтра из Внуково вылетать в Штутгарт.

2012

0 Проголосуйте за этого автора как участника конкурса КвадригиГолосовать
*
  1. Михаил Окунь на 24.11.2014 из 17:49

    Лариса, спасибо за отзыв! Что там доступно, мне только этим летом показали; и даже павильон Екатерины на пруду сохранен (хотя лишь частично).

  2. Лариса Кучанская на 24.11.2014 из 01:17

    Очень понравился рассказ «Каждый третий».
    Кстати, на территорию, которая находится за бизнес-центром Бенуа можно спокойно проходить. Там прекрасный парк, куда завезли смелых белок. Они охотно подходят к вытянутой с орехом ладони. Дружелюбные. В пруду, что рядом с купальней Екатерины, все лето жили черные лебеди с красными клювами. (Может и сейчас живут, давно не гуляла там. Для них сооружен весьма поместительный домик). Булку чужую игнорировали, видимо по причине хорошей казенной кормежки. Мирно соседствовала с лебединой парой утка с утятами. Пугливыми.
    Летними выходными «Упсала-цирк», который находится рядом с прудом, устраивал либо представления, либо развлечения с играми для детей и взрослых. Стены цирка расписаны картинами питерского художника Александра Войцеховского. Раньше он работал врачом на скорой. Невероятно смешные и добрые картины. Можно полюбопытствовать в интернете.
    А еще в одном из бизнес-центров под названием Зима (есть еще Осень и Лето, почему-то без Весны пока, хотя что-то строится недалеко, м.б. и она) есть студия «горячей йоги». Главный преподаватель там — молодой канадец с закрученными (в хорошем смысле) мозгами вокруг этой необычной йоги.
    ЕЩЕ РАЗ СПАСИБО ЗА РАССКАЗ!

    • Михаил Окунь на 24.11.2014 из 17:52

      Лариса, ответ см. выше Вашего комментария (по ошибке так написал).

Написать ответ

Маленький оркестрик Леонида Пуховского

Поделись в соцсетях

Узнай свой IP-адрес

Узнай свой IP адрес

Постоянная ссылка на результаты проверки сайта на вирусы: http://antivirus-alarm.ru/proverka/?url=quadriga.name%2F