ИГОРЬ СИЛАНТЬЕВ. Резиновое сердце. Стихи.

Пустые консервные банки
На проволочные надел прутья.
Отличные получились руки.
Чугунная радиаторная решетка,
Выброшенная после ремонта,
Для груди послужила основой.
Из обломков трубы водосточной
Вполне себе вышли ноги.
Немного громоздкие, правда.
Колесная ось проржавевшая
Сгодилась для позвоночника.
Осанка на зависть гвардейцам.
Проводами от электромотора
Обмотал конструкцию крепко.
Ведь телу необходимы жилы.
А старая медицинская груша,
Вдохнувши воздушного жара,
Сердцем в груди забилась.
Но что подобрать для верха?
Дырявую суповую кастрюлю?
Нет, дыр в этом теле хватает.
Разбитый в хлам телевизор?
А потом круглый день реклама,
Политика, боевики? Увольте!
Уж лучше без головы останусь.
И прочь отправлюсь со свалки.
Навстречу неведомому морю,
Что наполнит телесные трубы
Прохладной соленой кровью.
Навстречу неведомому ветру,
Что наполнит чугунные ребра
Свистом, а железо – жизнью.
Навстречу неведомому солнцу,
Что наполнит резиновое сердце
Неровным биением свободы.
Навстречу неведомому богу.

* * *

Я с большим удовольствием читаю газеты.
Смотрю телевизор. Сижу в интернете.
Меня приятно обволакивают слова.
Я рад за красотку с надутыми формами,
Которую выбрали мисс бикини.
Мне забавно, как этот брюзга эмэндэм
Тает во рту, а не в потных руках.
Я горжусь нурофеном, попадающим в цель
И изгоняющим головную боль.

Ночью, вырвавшись в холод и тьму,
Я становлюсь страшен самому себе.
Я срываю небосвод. Я комкаю его
Как использованную туалетную бумагу.
Я сгребаю в кучу опавшие звезды
И топчу их железными ногами.
Я кричу как кастрированный единорог.
Я швыряю свою горящую голову
В подворотни и мусорные баки.
Я убегаю, пока не приехали пожарные.
Убегаю, пока не очнулся.

Вернувшись домой, я разворачиваю газету.
Включаю телевизор. Вхожу в интернет.
Прихлебываю чай. Слежу за валютой.
Читаю про теракты. Про модные тренды.
Про то, что я всем доволен и счастлив.

* * *

Зависит ли глубина твоего взгляда
От количества выпитой водки?
Разумеется, да.
Например, честных сто грамм
Позволяют изучить грудь красотки
Во всех волнующих тебя деталях.
А триста грамм позволяют рентгеном
Заглянуть ей, о ужас, в трусы.

Эй, что ты увидел в трусах у красотки?
Вход в Эдем (В. Ерофеев)? Само собой.
Парус одинокий (Д. Фурманов)? Вряд ли.
Невыспавшегося либерального поэта?
Допустим. Но причем здесь это?
Что же ты встретил в заповедных местах?
Тебя окружили горячие звезды?
Тебя охватил первобытный страх?

Так прочерти во вселенной горячих звезд
Смертельным зигзагом свою траекторию.
Прочерти себя в терпящей плоти.
Вырви себя и выброси в небо.
Вырви это небо из своей глотки.
Вырви эту плоть из своего крика.
Разбейся о бетон любви.
Больше я не могу.

И от красотки в звездных трусах
Останутся мириады потерь и всхлипов
И витки перекрученных молекул.
И я был бы рад что-нибудь изменить,
Но это уже не в моей воле.
И водка уже не лезет в нутро.
И в сердце пустая горечь.
И горькая пустота в небесах.

* * *

Я высок как трехэтажный дом.
Я могуч как карьерный экскаватор.
Я блистателен как крыло самолета.
Я неотвратим как падающая скала.

Но при этом меня рвет на части
И завязывает в три узла
Соблазн – нет, не исчезнуть,
Но стать серым, плоским и жалким.
Потеряться мелкой монетой.
Укрыться от лиц и глаз.
Без голоса и без мышц.
Без воздуха. Без судьбы.

Я понимаю, что так нельзя.
Падать ниже себя самого.
Что это грех. И что этим падением
Я нарушу главный закон.

Но так жжет зарыться в землю.
В гости к мышам и червям.
Так мучит забиться под плинтус.
В соседи к рыжим парням.

Конечно, это пройдет. Уже завтра.
Я просто хочу жить, как собака.
Мне бы только перестать лгать
Самому себе и всем вам.

Что я высок, могуч, блистателен,
И так далее.

* * *

Я с утра сижу в ободранном баре.
Я с утра ободран похмельем.
Я с утра давлюсь пивом в петлях
Попсы и табачного дыма.
Этот день – он как все другие.
Он привычен как запах подмышек.
Он вынужден как несвежее пиво.
Я не хочу быть в этом дне.
И сквозь усталые грани стакана
Мне мерещится непознанная мечта.
Дело в том, что я хочу в Африку.
Я очень хочу в Африку – туда,
Где в саваннах скачут капибары.
Где у охотников на ружейных стволах
Вместо мушек сидят колибри.
Где баобабы в аравийской пустыне
Источают любовный сок.
Где солнечный песок мужчин
Перемешан с шоколадом женщин
И хрустит на зубах у богов.
Я хочу фарфоровым фламинго
Проглотить на закате солнце.
Я хочу узкоглазой львицей
В дерзком оранжевом прыжке
Впиться в хребет антилопы.
Я хочу разнеженным львом
Полюбить всех львиц в округе.
Я очень хочу в эту Африку!
Я хочу туда так, что сейчас прокушу
Пластмассовый стол, за которым
Я с утра сижу в этом баре
И пью под прокуренную попсу.
И этот день – он как все другие.
Я не хочу оставаться в этом дне.
Я не хочу быть несвежим пивом.
Не хочу быть запахом подмышек.

* * *

Дождь прибивает дневную пыль.
Но как только немного подсохнет,
Пылью пахнет снова и резко,
Как пахнет старым потом
Нестиранная рубашка, забытая на даче.
И ты распахиваешь окно.
И с оконной рамы летит трухой
Краска, потерявшая цвет.
Но свежести нет все равно. И нет
Уверенности, что это не сон.
И ты напрасно пытаешься вспомнить,
Как приходит усталый закат.
Да, именно так и бывает во сне,
Когда забываешь привычное.
Вечерний свет. Дорогу домой.
И даже любимое лицо.
А дождь по крыше снова стучит.
И воздух становится чист.
И солнце, являя закатный лик,
Измокший сжигает лист.

* * *

Надкушенное яблоко, и липнущий снег,
И треснувшая губа, и вкус крови некстати.
А в прыгающей по наледи пустой бутылке
Свистит не ветер – само безразличие.
И замерзший таджик, обнимая лопату,
Провожает чужим покорным взглядом
Безгласный и зверский исход горожан
В утреннее изголодавшееся метро.
А ты стоишь у перекрестка на красный.
На краю пропасти, на краю времени.
И на зеленый нелепо отступаешь назад,
Не в силах шагнуть и пропасть в безвременье.
И яблоко падает в истоптанный снег
Прямо к ногам потустороннего таджика.
Поднять его? Мимо пройти? Улыбнуться?
Но опять губа, и некстати вкус крови!
И ты почти не существуешь в этом мире,
Но поднимаешь глаза и на миг встречаешь
Чужой и покорный взгляд. А бутылка
Отчаянно бренчит под ногами прохожих.
А в сердце, или где-то глубже, отчаянно
Бьется надежда хоть что-то исправить.
И поднять яблоко. И стать по ту сторону.
Бесплотным ангелом. Рядом с таджиком.

* * *

Одни женщины похожи на газеты,
Интересны, но только на раз.
Другие похожи на толстые книги,
Их нужно читать всю жизнь.
А тобой я зачитываюсь каждый день,
Но всякий раз начинаю заново,
С первого листа, и всякий раз
Теряю нить и теряю взгляд,
Теряю голос и теряю себя.
И дни, что я провожу с тобой,
Падают как листки календаря,
Настенного и отрывного.
И звезды, что я нахожу с тобой,
Падают и кружатся как листья.
И я, неотрывный твой читатель,
Каждый день теряю тебя,
Чтобы на следующее утро снова
Потянуться за календарным листком.
Потянуться к тебе, попытаться найти
Нить, и встретить твой взгляд, и
Голос вернуть, и узнать себя.
И не потеряться в тебе.
Снова.

* * *

Так больной после горячечной ночи,
Принимая необходимость рассвета,
Выпивает залпом стакан воды
И тянется к дремлющему окну.

Так переживший морозы голубь,
Припадая на увечную лапу,
Бежит к брошенному в весеннюю грязь
Горькому дармовому зерну.

Так порывами налетает ненастье,
Изгоняя уставшее лето.
И первые нервные капли дождя
Разбивают дорожную пыль.

Так ко мне, так к закатному небу
Приходит завершающая ясность.
И звезды прокалывают черную синеву.
И память прокалывает иглой.

И сквозь вставшие года я вижу
Мальчишку, бегущего по полю
С пучком горячих ветров в руке.
Господи, как хочется жить.

* * *

Август. Всю ночь лил дождь.
И лес парит на рассвете.
Тропинки пропали в лужах.

Спасаясь от слоистой воды,
Заползла на упавшую ветку
Гусеница зеленобокая.

Омолодевшие травы вокруг
Переживают обилие влаги.
Притихли грибы на опушке.

Открылась земная дуга.
Идти по ней нужно прямо.
До нижнего края света.

Туда, где потоки дождей
Собирают последнюю реку.
Ступишь в нее – не вернешься.

Унесешь это утро в глазах.
Этот лес сырой, этот август,
Черностволые эти сосны.

Ты лучше останься здесь.
Вот как гусеница. Пережди.

* * *

Мужики, хватит закладывать за ворот.
Тибетские муравьи окружают город.
Хватайте поваленные в пьянке алебарды!
Не допустим позора на наши бороды!

Корявый, беги за варевом смоляным,
Что пучится в котле за складом дровяным.
Будем ковшами поливать эту нечисть.
Жечь будем тварей, которых не счесть!

А ты, щербатый, камнем бугристым
Заряжай катапульту ловко и быстро.
Влепи им прямо в пункт командный,
Пусть шестилапым будет неладно!

Ну а ты, горбатый, цепью из колодца
Молоти пучеглазых, пока не порвется!
Но цепь ненароком захлестывает горло
И тащит щербатого в муравьиное жерло.

Смола закипает и обваривает горбатого,
И с клокотом рвется в пороховой погреб.
И взрывом корявого разносит на части.
И приходит конец муравьиной напасти.

А на землю глядит удивленное небо
И проливает на травы солнечное вино.
И тишь такая, как будто и не было
Упавшего пламени и грома. Чудно

Строение лепестков полевой ромашки.
На каждом две складки. Корзину цветка
Пытливо ощупывает усами букашка.
Жизнь удивительна. Жизнь легка.

* * *

Сегодня я радугу склеил из папиросной бумаги.
Красное переходит в оранжевое, потом в желтое.
А в зеленом сидит, затаившись, пугливый фазан.
И сжимая охотничий лук, что сделан из стержня
Для шариковой ручки, я осторожно ступаю
На зыбкий бумажный путь. Не спугнуть бы птицу.
Не свалиться бы вниз. Я давно не ходил по бумаге.
А радуга вся трепещет. И земля все ниже.
И небо все ближе. Гудит на ветру тетива
Из крепкой швейной нити. И прыгает сердце.
И я заправляю стрелу, что взята из прутьев веника.
Миг – и смерть поспешит к желанной добыче.
Но взмахивают крылья и смерть пролетает мимо.
Или нет? Оступившись, я взмахиваю руками и падаю.
И солнце стынет в глазах. Каждый охотник
Желает знать, где сидит фазан. И каждый
Ходящий по радуге должен знать полную цену
Таким прогулкам. Впрочем, на этот раз мне везет.
Радуга из бумаги, и охотник – на детской картинке.
Все целится, целится в нарисованную радужную птицу.
В птицу-солнце.

* * *

Улыбчивая поливальная машина,
Похожая на божию коровку,
Проползает по заспанным улицам.
Окропляет их живой водой.
А вокруг попрыгивают голуби.
И машина выезжает за город.
Ей кротко радуются одуванчики.
И радуга опускается к земле.
И машина заезжает на радугу.
Отмывает ее от пыли-грязи.
И на шум слетаются ангелы,
Похожие на белых лебедей.
А из машины выходит Бог наш.
Он одет в потертые джинсы
И немного похож на Леннона,
С электрогитарой в руках.
Он расправляет лучистые плечи,
И прохаживаясь вольно по радуге,
Смотрит васильковыми глазами
И играет, поет рок-н-рол.
А на земле красивые девы,
Завязывающие в снопы сено,
Расправляют соломенные косы
И слушают песню с небес.
И все хорошо.

* * *

Сегодня то самое перламутровое утро.
Сегодня та самая последняя вечность.
Сегодня небо как протертое зеркало.
И с неба пикирует ангел, весь в крови.
Он окончателен, как наточенный нож.
С ним невозможно говорить и спорить.
Ты для него как утонувший камень.
Как съеденный кусок колбасы.
И тебя практически нет. Поэтому,
Друг мой, решительно надувай дирижабль,
Что тысячелетиями ты прятал в сарае.
Надевай скрипящие летные очки.
Облачай голову в сияющий шлем.
Вынимай из ножен меня, потому что
У тебя нет ни малейшего выбора.
У тебя нет даже следующей минуты.
Я же глубоко разниму птичью грудь,
Покрытую чужой засохшей кровью.
И трепетно встречу вражеское сердце
И во вражью печень войду смеясь.
Так что, друг мой, заводи дирижабль,
Бросай в загудевшую топку уголь.
Заковывай плечи в блестящие латы.
И мы полетим навстречу победе.
Но, друг мой, я ведь совсем не знал,
Какие крепкие у этих тварей клювы.
Какие смрадные от чужой плоти когти.
Какой святой и невидящий взгляд.
И птица пробивает железным ударом
Оболочку воздушного корабля.
А я пробиваю ей горло и рублю ей крылья.
Мы вместе падаем клубком на землю.
И взорвавшийся водород душит жаром.
И друг мой мертв. И ангел стал прахом.
И лопаются мои стальные жилы.
На части распадается булатное тело.
Но, друг мой, мы победили.
Мы все равно победили.
Черт с ней, с этой вечностью.
Перламутровый рассвет наш!

* * *

Этот наушник правый, я вложу его в правое ухо.
А этот наушник левый, я вложу его в левое ухо.
А потом врублю отчаянно случайную музыку,
И упаду в нее, как спьяну в случайную женщину,
Упаду в путаные извивы ее влажных звучаний,
В пряное тепло мажора и в ответные ритмы.
И я не смогу различить, где правое и где левое.
Я не смогу разобрать, где черное и где белое.
И тирольские вальсы блаженного Джими Хендрикса
Смешаются с фугой для двух барабанов Баха.
А виски, да, он хорош, пьянеешь незаметно и быстро.
А ночь, она хороша, потому что прыгаешь и летишь
С тротуара на крышу, а с крыши к упругому облаку,
И обратно, в пике, к горящему на чердаке окну.
А в мансарде за барабанами разгоряченный Бах!
Расстегнут камзол, и на пол свалился парик.
И Хендрикс вальсирует в одиночку, роняя стул,
С початой бутылкой виски в руке. Глоток,
Еще терпкий глоток, и крещендо распирает грудь.
А этот Бах, он не по барабанам, он стучит мне по ребрам,
Бритоголовый безумец с потным мясистым лицом!
А Джими, да где же он? Пустая бутылка в углу,
А в ней кто-то крохотный кружится в ритме вальса.
И я разбиваю бутылку о стену, и горсть осколков
Неправильными звездами ранит горькое небо!
А медные распалены как дурная девка с панели,
И струнные жарко гудят обозленными осами,
И задыхается, забивается в колком престо сердце,
И просится исполнить сольную партию смерти.
Но комом в горле встает черно-белая ясность.
И Джими смотрит в ночь большими глазами
И от правого до левого края вселенной протягивает
Свой мускусный блюз. И в плотские звуки гитары
Кровеносной жилой вплетается тема органа – то, верно,
Старик, напялив парик, за привычное взялся дело.
Нет, что-то уже не так, что-то уже не складывается.
И хмель оборачивается пустотой и неразличением,
Как после разовой пьяной любви с незнакомкой,
Под утро. И музыки уже нет, а в ушах набрякли
Шипящие в ноль наушники… То даже не смерть шипит,
А само ничто, само ничтожество, само
Отсутствие электричества.

* * *
Я сегодня сидел с друзьями
В каком-то неважно каком баре.
В котором было все как обычно.
Бутылки там, кирпичные стены,
Накурено, тусклые лампы,
Пустая ненужная музыка.
А еще телевизор под потолком,
Показывающий всякую чушь.
Да, и в этом вот телевизоре,
После двух сотен водки и пива,
Продираясь сквозь гомон друзей,
Я увидел, или нет, я услышал –
То было не горловое пение алтайца,
И не рокот накатившей грозы, –
Я почувствовал кручение, гудение
Мотора в заводском цеху.
Знаете, как в советское время
Бодро показывали передовиков.
А за спинами честно работали
Ни в чем не повинные моторы.
Так вот, этот электрический мотор,
Он был зеленый, и в то же время синий.
Я извиняюсь, конечно, если что.
Может, я был уже сильно пьян,
До посинения, до позеленения.
Но мне до великого внутреннего зуда
Захотелось быть, и еще раз быть
Этим самым сине-зеленым мотором.
Чтобы горячо закрутилось в груди
И загудело глубоко в горле.
Чтобы молекулы воздуха и пузыри
Изумленных ангельских взглядов
Застыли на миг, а затем подхватились,
Закружились вокруг меня вихрем
И увлекли меня за собою вверх,
Сквозь тучи к небесному огню.
А потом бросили не щадя вниз,
В череду человеческих волн,
Что на улицах и на площадях.
И я бы собрал, намотал на себя
Вдохи, выдохи, и шорохи,
Шаги, волнения, и немоту,
И вороха нервов, и биения
Запыленных, зашумленных сердец.
И чтобы кручение мотора иглой
Вошло в средоточие судеб,
Которых вокруг как стертых монет,
Разбросанных на тротуаре.
Но тяжело механизму, и вал увяз
В застывшей послеобеденной смоле.
Не прокручивается. И тянет ко сну.
И тянет конкретно выпить еще.
А пьем-то за что? Да нет, я не сплю.
За жизнь? Да слушаю я, все слышу.
Я понимаю, что такое жизнь.
Это такое горячее кручение, гудение.
Это такое прикосновение и трение
О чужие сердца, которые уже и свои.
Да сказал же я вам, что не сплю! Я
Сейчас вот выпью еще, чтобы
Доказать вам, показать вам, что
Мотор, он работает, он втягивает в себя
Все несложенное, невыжитое, несбывшееся.
Ведь жизнь, ее нужно проговорить, продышать
Сполна, за других, за многих, за вас,
За тысячу лет до – и за тысячу после.
…Но как же тихо стало вокруг.
Это звезды расправили крылья.
Нет ни стен, ни людей, ни
Страха. Только ночь и свет.
Ну же, звезды, поднимите меня
К небу, к Божьим очам.

* * *

И перед приходом электрички
Ты выходишь на перрон полустанка.
Назовем его, положим, Зяблики,
Где-нибудь не доезжая Ярославля.
Ты садишься на дощатый приступок,
И твой взгляд скользит без задержки
По скучающим в ожидании людям,
По скученным служебным постройкам
И собаке, пробегающей мимо.
Наконец, ты смотришь под ноги,
На сдобренную окурками землю,
На шляпку гвоздя, заржавело
Торчащего в щербатой ступеньке.
А пустой и холодный ветер
Без надобности приносит
Побелевшие сухие листья,
Неживые совсем, как кости
Павших в степи животных.
И ты всматриваешься в сломы
Шуршащей листвы, и невольно
Ежишься в мысли о скорой
Зиме. А ветер сметает
Остатки нехитрой жизни
В канаву к мусорной куче.
А вот и свисток подходящей
Электрички. Неумолимой,
Как восставшая древняя богиня.
С лицом, покрытым забралом.
Куда она влечет тебя, зачем
Ты садишься в пустой вагон?
Чтобы встретить вечность, смерть?
Чтобы выйти через пару минут
В следующую ненужную жизнь?
В ненужное повторение себя?
И твою память уносит порыв
Ветра и мешает с листвой.
Ты снова сидишь на крыльце.
Ты ли? Мимо пробегает пес
И вихрится осенний сор.
Что случилось-то? Да ничего.
Ты зябко ежишься на ветру.
Полустанок Зяблики пуст.
Электричка ушла без тебя.
Ничего не произошло.