ЖАННА СИЗОВА. Три тропаря.

Тропарь на изъятие частицы доктором Уткиным Б.В.

Я-преломленный хлеб.
Из меня вынимают частицы.
Я лежу на железных носилках парной просфорой.
Хладнокрылые скальпели кружат, гуртятся пинцетные птицы,
остроклювые шершни желают насытиться мной.
Но заступник, сдержитель недугов, белокаменный мой саваоф,
возникает откуда-то сбоку, вонзает мне марлевый кокон, дремоты цветок.
                         вот только не кашляйте там, за пределами света
                         (петербург-навещатель, охотник покашлять,
                         докучливый ходок в тишину, чтоб внести в нее
                         лепту свою, сопричастную хриплость «ъкхъ»)
Доктор с птичьей фамилией
мягкой звериной рукою
разгребёт мой живот, извлечёт 
золотую корпускулку, инородное тельце,
съедобный артикль немоты. 

                                                   я просила не кашлять – вот выпейте ложку алтейки,
                           в вестибюле, в притворе, в партере ъкхъ да ъкхъ 
                          горемычный адепт сабантуев, простуженный питерский зритель,
                           оркестровою тьмой занавешенный зяблик унылый-уны.. 
К повечерью кусочки телесности легкие, будто хористы,
воспоют и осядут как подовый, теплый пирог. 
Словно корм, разбросает их доктор Б.В., неприметный, невидный,
и когда возвернутся с охоты зверинозубые птицы — 
все насыщено будет частицей моих словоформ.

 

 

Тропарь капитану Василию Фокину,
укротившему шторм в Ладожском озере

Вода для меня – персонифицированное зло.
Не повезло сегодня корабелу – 
судёнышко, щепа, тугая скорлупа
от грецкого ядреного ореха – 
(я в ней была) – попала в лемеха
безжалостного ладожского плена —
смешались птицы, рыбы, племена.
Я видела, как злобный жидкий зверь вздымал хребет,
хрипел, ощерившись, и запускал клешнею
за борт, где беспрепятственно, без боя,
взъяренный барс в субстанции воды,
хотел всех нас сожрать.

О, как же мне дышать?
Мои товарищи испытывают страх.
О, как же мне дышать!
Нить воздуха ощупывать ноздрями,
вести ее вовнутрь, приноровиться к ней
и каждый вздох соизмерять с волной.

Корабль накренило.
Волна короткой лапой закручивает яростный свой коготь,
свивает белое осиное гнездо,
и из гнезда выплевывает брызги – осы
мертвенным холодом изжаливают плоть.

Корабль накренило и паника растет.
И в этом месиве есть неприметный сторож,
белоголовый, бледный, словно моль — 
Василий Фокин, капитан и рулевой,
ведет он тайный разговор с волной. 
(в миру он пьяница, картофельный простак,
свояк всем забулдыгам, сводник драк)
А на воде он весь — широкий парус,
скрепленный диафрагмой на корме.

Вонми, внимая бешеной волне,
что, взвихренная, в кокон оседала.
Выкукливался глаз большой воды.
Вода озлобилась, ощерилась, сцепилась
и в схватке огрызнулась на корабль.

Наш капитан (я в щель из трюма тихо наблюдала)
выкручивал штурвал невозмутимо,
и Ладога обстреливала тиной,
и чайки, как шакалы, жадно бились, 
кроили жертвы в профиль и в анфас.
Он победил волну. Он победил ее на пятый час.
На пятый час сражения всех нас, позеленевших, 
вывели на берег. 
Взошед на твердь, никто не обернулся,
не восхвалил, не вспомнил, не узнал –

прошедший в сотый раз девятый вал
сидел сейчас со стопочкою водки и 
огурцом опасность заедал.

 

 

Тропарь Da fiat firmamentum
Так тускнеет словарь, ослеплённый копьём дождя.
Наконечник копья с раскалённою магмой
густой неоформленной речи 
протыкается в почву, извлекает песчаную жижу,
со дна выгребает планктоновы панцири извести,
врезается в глину, безучастную вязкую глину.

Крепнет паводок косноязычья – и жирная толща воды
заползает на зимнее поле. Мёрзлый грунт обратил водоём
в необхватное мутное море.
Все животные, жители тверди – и зайцы, и мыши, и лисы 
за мохнатыми щёками прячут детёнышей,
рыком рычат, будто кто-то услышит – вон тот,
в макинтош зачехлённый, на самой обочине,
с синим глубоким зонтом, 
мямлит что-то неточное, с ходу не разберёшь,
только дождь-косохлёст хапнет его неразборчивость,
пустит по желобу в водопроводную мглу.

Чем сильней полноводье, тем крепче словарь немоты,
обезличен тезаурус, заячьи смыты наречья.
Если есть заклинатель, Da fiat firmamentum — 
вспомни, ау!- челядин безъязыкий, закукленный
синим глубоким зонтом, 
Fiat firmamentum in medio aquanim!-
заклиная в сто тысячный раз, будет твердь посредине воды,
посредине стоячей воды,
и отделит все воды от вод, 
и окончится эра столетнего водостояния, 
речевого потопа, широкоформатного флуда

*fiat firmamentum (лат.) — будет твердь

 

 

 

Ткачик и конвоир

Пока рифма расставляет свои силки,
выжигает ударами плети спину:
«Давай-давай, не хромай в шеренге,
Schnell, не отставай!»,
и шинель разит дорогой махрой
(крепкий табак с привкусом чернослива,
Gucci classic вперемешку – запахи конвоира),

Мельк! – юркий ткачик
в накипь ветвей шмыгнул и чивичет:
«Не поддавайся страху, иди смелей,
улучи минуту, когда конвоир осипнет, 
носом шмыгнет, моргнёт-
и беги, беги
по высокому ржавому полю,
не щадя ногИ,
не боясь упасть – голову, голову береги!
Конвоиру нужно, чтоб ты обмяк,
а потом, безвольного, грубо
опустить тебя до костей, с потрохами, 
в генератор рифм — бензобак гугла.

Конвоиров много, а ты один,
убежишь – и они рассыплются,
обезвоженны, обезъеденны.
ДоринОсимый птичьей трелью,
соберись в замок и рвани с петель,
накостыляй им своим побегом!»
8 января 2014

 

 

 

***
Волк-сон, останови разгон,
не ешь меня,
мне нужна моя голова.

Рыжий лохматый сон
выпрыгнул из окон,
клокошёрстый зубатый волк 
меня на спине поволок.

Что же ты, волк, мчишь,
сном меня валишь с ног,
что же ты, сон, не спишь,
морщиною пилишь лоб?

Укороти, сон,
кривоватый звериный бег.
На обочину ночи, ничком
подверни меня носом, волк.
И голову, голову не грызи,
мою голову не грызи

 

 

 

Последняя встреча с Александром Мироновым

 

Проходными дворами, ломая плечи свои и запястья,
маленькими ступнями стирая густой вельвет
туфель, я бежала туда, где ждал меня
у метро «Василеостровская»
в сером плаще длиннющем,
Миронов А.Н., поэт.

В руках у него была роза – великая белая роза,
шипастая белая роза,
ростом с него самого.

Но откуда-то вырос карлик, ларёчный кургузый карлик,
подпрыгнув, схватил он розу
и в темную щель сошёл.

И мне стало так стыдно, больно, словно я подглядела нечто,
преужасное, злое нечто,
что не должно мне было знать.

Выждав минуты в арке, вправив плечи свои и запястья,
подошла к человеку в сером,
как корабль-призрак, плаще,

мы сели на край скамейки — вы помните, там скамейки,
и он говорил подробно, как будто ничто не случилось,
все говорил, говорил.

Мне нравится длинно слушать и кратко произносить,
и я ничего не сказала – ни сейчас, ни потом не сказала,
ни потом-потом не сказала, как за его спиной

хруст лепестков от розы, шипастой великой розы,
пополз по стволам деревьев,
и в лопнувшую кору
влепились шипы-колючки, чтоб иссушить до пепла,
высосать из живицы
густой и застывший сок.
ВзбУгрилась сыпью почва, и в каждом бугре был карлик,
морщливый немытый карлик,
химера огня и золы.

И снова мне было страшно, но я принуждала думать,
что лихо нас не затронет,
напасть обогнет дугой,

покуда корабль-призрак, мой сбивчивый собеседник,
без рюмочки, чашки чаю, не умягчая горло,
насухо сдвинув связки
мне говорит, говорит.

А когда уплотнилась темень — за спиной началось сраженье,
невидимое сражение
закрытых для взора сил.

В это время мосты разводят, закрывают плотнее ставни,
и детей прижимает крепко
бледной рукою мать.

Посмотрев на часы, мы
вежливо попрощались до скорой ближайшей встречи,
я направилась вдоль Большого,
и поэт Александр Миронов через стену взошел в метро.