ВЛАДИМИР АЛЕКСЕЕВ. Рассказы.

Экологический рассказ.

     Посетив зоопарк и рассматривая в клетках представителей животного мира, я не нашел там человеческих особей различных видов и рас. Это меня озадачило. Тем более, что идея равенства человеческого и животного мира в последнее время носилась в среде общественности и интеллигенции нашего города. Несколько монографий давно высказывались на эту тему просто и ясно: доколе, мол, можно уничтожать природу, доколе, мол, человек ест омлет, вот и селедки уже не стало…

     – Все съели! – послышались восклицания, – как в среде нашей интеллигенции, так и среди нашего народа.

     Народ! – тут я ставлю восклицательный знак и замолкаю, ибо говорить о народе – это самое трудное. Можно говорить о чем угодно: о зайцах, о куропатках, о зоопарке, но о народе говорить невозможно. А если что и можно сказать, так только то, что существует Вьетнамский народ или еще какой-нибудь другой, и больше ничего.

     Так вот о зоопарке. Посетив зоопарк и найдя его не вполне комфортабельным – грязь соседствовала с ограниченным пространством, на котором и помещались бедные звери – я решил в знак солидарности с ними посадить себя в клетку, дабы символизировать таким образом мою к ним симпатию и дружбу.

     Несомненно, дружба моя не простиралась до того, чтобы я поселился в одной клетке, допустим, со львами или тиграми. Избави Бог, я не строил никаких иллюзий насчет инстинктов голодного и уставшего от многолетнего сидения в клетке зверя.

     Нет, я решил поселиться в пустой клетке, где ничего, кроме деревянного стула, быть не должно (ведь человек без стула существовать не может, разве какой-нибудь японец или мусульманин).

     – Я буду сидеть, смотреть вдаль и думать, – решил я.

     «Смотреть вдаль и думать» – было моей всегдашней мечтой, так и не осуществленной, в чем, без сомнения, я обвинял свою судьбу и всю нашу цивилизованную жизнь, ибо смотреть вдаль и думать мне доводилось лишь в автобусе, когда я ехал на работу или с работы, да и то не всегда, а когда я покоился на мягком сидении у окна.

     «Смотреть вдаль и думать» – разве это не счастье?! Да еще сквозь железную решетку зоопарковой клетки, когда остаешься наедине с самим собой и остаешься, никоим образом не касаясь объективного мира, который то светит солнцем, то льет дождем, а то закатывается чистым снегом и тает, переливаясь весенним ручьем – это ли не красота, это ли не блаженство! А сколько воображения доставит тебе это «смотрение вдаль и думание» за решеткой! Каким чистым – как слиток золота – покажется этот мир, когда ты неподвижен, когда ты наслаждаешься покоем или тем женственно-прекрасным, что льется и вибрирует вокруг тебя, слыша неподалеку рев тигра или моржа.

     А ведь сколько прекрасных лиц, сколько прекрасных женщин пройдет мимо и посмотрит на тебя влажными глазами, и ты влюблен – в одну, в другую, а их уже нет и… только прохладный свет в твоих глазах, только улыбка на губах и сладкое томление очарованной плоти!..

     А дети, свежие дети – эти румяные лепестки жизни, весело идущие парами в своих ярких одеждах! А залетевшая к тебе какая-нибудь бабочка, которую ты рассматриваешь с особым вниманием, как подарок судьбы! А, наконец, свобода в ограниченном пространстве! А над тобой, вернее, над твоей клеткой будет шевелиться и блистать тополь, а ты будешь один и наедине с природой…

     Быть в одиночестве и наедине с природой – тоже моя неосуществленная мечта, разбивающаяся о вечную мою занятость добыванием на прокорм себе и моим славным детишкам (одному – четыре, другому – четырнадцать); славные детишки, поедающие своего папу и разбивающие его нежные мечты – они узн?ют, наконец, меня; они увидят, каков их родитель, и этим местом, где они увидят и оценят меня, будет зоопарк, место сокровенного равенства человека и зверя. Да, только в зоопарке, только за решеткой человек и зверь равны, только здесь они не будут есть друг друга, думал я, представляя будущую цивилизацию в виде большого зверинца: всеобщее равенство и единение в ограниченном пространстве – разве это не идеал, во имя которого можно и пострадать?

     И потом слава, слава первого человека, поселившегося в зоопарке, словно брызги победного салюта, не давала мне покоя. Я сравнивал себя с первооткрывателем новых земель, первым космонавтом, облетевшим вокруг Земли и побывавшим на какой-нибудь необитаемой планете. Слава, которая принесет мне почет и уважение, что позволит мне улучшить свое благосостояние, дабы получше заботиться о моих шаловливых детях, а самому заняться художеством, проведя остаток дней на пленэре с этюдником – это ли не счастье?! – это ли не мечта каждого художника: ударом кисти воплотить свое «я». Это и было последней моей тайной мечтой, тем сладким пределом, получи я который, я сразу бы и умер. Поистине ты прав, великий мастер: ты не был бы великим, если бы не твой отец, оставивший тебе 20 тысяч экю.

     Должен сказать, что я слегка и не без иронии презирал этот мир, мешающий мне творить легко, с присущими мне жизнерадостностью и весельем, и отягощающий мое сознание низменными мыслями, мыслями привязанного к плугу осла, перед которым еще не вспаханное поле, а хозяин норовит побольнее ударить его палкой, а впереди не куст роз, а грязное стойло, и ты постепенно превращаешься в грубое животное, жаждущее одного: передохнуть и напиться.

     «Бедные малыши, шаловливые мои детишки, вы и не догадываетесь о тех мыслях, с которыми ваш отец возвращается домой после получки, нагруженный сумками с продуктами, и, зажав в правой руке две шоколадки, норовит вас обнять и с весельем закружить по комнате.

     Да, вы не знаете о тех разрывающих его душу мыслях, от которых ему, как ослу, хочется иногда напиться, только не воды, а чего-нибудь покрепче, что хоть на время даст ему столь желанную свободу».

     Но кто это так грозно смотрит на меня с порога? Кто это норовит сунуть мне мокрую половую тряпку и не куда-нибудь, а прямо в лицо, прямо в мое пьяное несчастное рыло. «Мамочка, не надо, мамочка, перестань, мамочка, тебе же хуже будет… А, я убью тебя, мама!»

     Из вышесказанного ясно, что не всегда мне приходилось с веселием кружиться по комнате, а если и приходилось, то – подняв многочисленные кульки и сумки повыше, дабы уберечь свою голову от ударов, синяков и шишек, и тогда – смех и презрение сослуживцев, вот что ожидает меня на работе.

     И вот, наконец, моя последняя надежда – зоопарк – и ты, моя бедная мама, и тебе, моя бедная мама, будет все! Необходимость уйдет, и свобода заблещет радостно у входа.

     – Свобода у входа! Свобода у входа! – весело шептал я, подходя к заманчивым, настежь распахнутым дверям зоопарка.

     Поспешив по аллее, вдоль которой стояли клетки со зверями, и отметив, что у обезьян насморк, а у медведей чесотка, я явился к директору – добродушному толстяку и моему дальнему родственнику – который приветствовал меня радостным восклицанием «Заходи, чего там, заходи, Вова!» – и на мое заявление весело расхохотался, так что слезы брызнули из его светлых глаз. Разумеется, он не замедлил их тут же смахнуть.

     – Дорогой мой, – заявил он. – То, что ты мне сейчас сказал, – моя всегдашняя мечта. Быть равным моим бедным зверятам, которых мне очень жаль и которых я должен оберегать – кормить, поить и одевать (последнее я говорю в кавычках)… оказаться на месте тех, кого ты любишь и кто унижен и оскорблен, разве это не может волновать человека? Отпустить зверей – вот о чем я думаю каждый день; разом вывести из города и отпустить! Но как? Вот вопрос. И что потом буду делать я, – спрашиваю я себя, – ведь у меня есть семья, дети!? И что будут делать мои коллеги, которые без зоопарка и дня прожить не смогут? И потом, разве не сочтут меня сумасшедшим – соверши я этот подвиг? Где это видано, чтобы с таким трудом собранные с разных концов земли звери были разом выпущены на свободу? Нет, голубчик, этого я не могу себе позволить, хотя зоопарк совершенно не окупает себя и находится на дотации государства. Ведь зверей не заставишь работать, как это делают с преступниками. Впрочем, последние исследования показали, что при определенных условиях медведь начинает работать, а шимпанзе может собирать плодово-ягодные растения. Короче говоря (тут на добродушном лице директора я увидел знакомую мне усмешку), не могу! И потому желаю тебе всего доброго, обращайся в другие инстанции. Но помни, не исключено, что тебя примут за идиота…

     На этом мой разговор с директором был прекращен, и я был вынужден покинуть его кабинет: деловые отношения на поприще зоопарка меня как-то больше не интересовали.

     Должен сказать, что он оказался прав: два месяца я провалялся в дурдоме. Но стоит ли об этом? Стоит ли об этом, когда иные проблемы волнуют меня и зоопарк уходит все дальше за горизонт моего сознания, оставаясь прекрасной и, можно сказать, почти исполненной мечтой, и иная мысль – побывать в человеческом зоопарке, в колонии или в тюрьме – привлекает меня своим неожиданным смыслом.

     – Как т а м? И что т а м? – спрашиваю я себя. – И каково быть наравне с ними? А может быть, и погибнуть за них?

     И тайная, невыразимо-честолюбивая мечта ложится мне на лицо, печалит душу, и я вспоминаю слова поэта, так и не разделившего участи тех, кто некогда «пал», и уношусь в иные, нездешние дали, и весело шепчу:

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы…

     И ветер дальних странствий, пророчески-суровый ветер приподнимает мое лицо, несет – навстречу радости и свободе.

1986 г

Кентавр.

     Будучи кентавром, я пережил массу неприятных мгновений, связанных с моим телесным несовершенством. А именно, с тем самым разрывом, с раздвоением между лошадиным туловищем и человеческой головой.

     Постоянное страдание, которое я испытывал от своего вида, когда находился в человеческой среде, заставляло меня унизительно прятать тело в различные одежды, что доставляло мне много проблем: я не мог раздеваться на людях, а будучи влюбленным – выказывать свое естество. Я мучительно краснел и скрывал свою тайну, подобно тому как калека скрывает свой изъян, в то время как ему постоянно кажется, что о нем все знают.

     Разумеется, перебраться в лошадиную среду я и не помышлял, ибо человеческую голову, как ни старайся, все равно не спрячешь: меня сразу бы опознали и, разумеется, с позором бы изгнали.

     Вот отчего я старался не выходить из дому, не общаясь ни с теми, ни с другими, но постоянно мечтая о встрече и о прекрасной любви, мысленно соединяясь и с той, и с другой представительницей прекрасного пола столь разных видов общемировой фауны.

     Все это доставляло мне мучительное наслаждение. Я не находил себе места. Я мечтал о самоубийстве, раздумывая о своем роковом раздвоении.

     Вероятно, мое нелегкое положение приучило меня к чтению, а затем и к размышлениям.

     Наконец наступил день, когда я в состоянии глубокой задумчивости вышел на улицу и последовал по ней без всякого унизительного стыда за мои торчащие из-под одежды копыта.

     Странное дело, никто, кажется, не обратил на них внимания. Все нашли, что я вполне нормально выгляжу и за годы, проведенные наедине, слегка раздался в плечах и пополнел.

     – Ну-ка, сними свой балахон, что ты так тепло одет? – сказал мой старый приятель, срывая с моего большого тела попону и оставляя лишь легкую одежду. – Вот так-то, – добавил он. – Так значительно лучше. Ходи всегда так.

     С тех пор мои дела значительно улучшились: я был принят в человеческую среду.

     Глупый, я не знал той простой истины, что в каких формах мыслишь, в таких и существуешь. Я уж не говорю о моей неспособности мыслить в иных формах, чем человеческие.

     И все-таки, когда я устаю от суеты городской жизни, от постоянного крика и визга людей, детей и трамваев, от прикосновения человеческих тел, рук, губ, от запаха духов, жира, пота – мне хочется во сне или наяву бежать за город в свежие травы и улечься в них сильным конем – конягой. А потом встать и отправиться по полям и равнинам моей прекрасной родины. Медленно идти куда глаза глядят, наклоняя свою лошадиную голову за кормом…

     Я проклинаю данную мне способность мыслить. Я мечтаю о будущем, когда кентавр займет достойное место на этой земле и будет счастлив.

1988 г.

Ностальгия.

     Был август. Тот солнечный август, когда небо вдруг очистится и станет, как бирюза, и вдруг подует ровный, наполненный теплом и полнотой лета ветер, из тех ветров, от которых женщины нервные начинают беспричинно плакать, а тополя бесконечно блещут своей листвой, навевая то ли музыку, то ли мечту о прошлом.

Да, о прошлом.

…Я помню женщину, идущую босыми ногами по песку; вот она подносит руку к глазам – куда она смотрит? – ах, куда она смотрит? – она смотрит в море, где синеглазые волны катят свои барашки, а теплый морской ветер дует ровно, августовский прогретый ветер, от которого хочется сесть на землю и рыдать.

Что касается золотистых песков, прогретых солнцем, то они чаще всего виделись днем, ночью же был слышен шум акаций, падали одинокие капли с деревьев, а мотыльки слетались на веранду к лампочке, белой от напряжения, иногда доходившей до жужжания, лампочке, о которую то и дело стукались мотыльки и вокруг которой вились еще какие-то мошки…

…Я никогда не забуду этот прогретый солнцем ветер, бирюзовое небо, смертельный блеск тополей и одинокую женщину, идущую по песку вдоль берега моря…

…Весной в долинах цветут маки, и молодые кони хорошо смотрятся на склонах гор.

О, кто знает чистую красоту льда? Кто знает прохладное таяние ледника?!

Даже орел не может подняться выше самой большой горы…

…Хлопок выстрела из ружья кажется таким простым и обычным делом…

По ночам, когда я просыпался, я слышал шум акаций. Они протягивали свои ветви на веранду, они ходили надо мной, над моим лицом, две трущиеся друг о друга тени, и, глядя на них, освещенных ночным светом, я думал о кратковременности жизни и о своем одиночестве, которое вставало над моим будущим как великая ясность этого мира, где нет и не может быть никакого выхода…

Лежа в постели, покрытый шерстяным одеялом, глядя открытыми глазами в темноту, я призывал к себе смерть — и слово «мотыльки» рождало во мне воспоминания о моих друзьях, так и не нашедших ничего, потому что ничего не было и не будет в этой жизни…

…Дул ветер. Шумели акации. Падали отдельные капли.

По утрам я выкатывал велосипед и колесил на нем по синему плотному темному шоссе, вьющемуся между зеленых гор, и солнце вставало, простое милое солнце, и блестела роса, и утро умывалось, а среди чистых и ладных саклей поднимались дымы.

Пахло кизяком, теплыми лепешками; цвел виноград, а в полях краснели маки, и запах свежих, едва проснувшихся роз, являл мне мысли о красоте и о том, что мы когда-нибудь все уйдем под этот запах, все, кого я знал и любил, и шевеление моих губ рождало во мне слова:

     Мы все уйдем под запах свежих роз.

     И ты, и я, любившие друг друга…

Я проезжал мимо горных ручьев и речек, на плесах лежала галька, росли вдоль берега ивы, и мысль моя была о моей и твоей жизни…

В сущности моя жизнь, за исключением подобных картин с видом на горы и на велосипед, катившийся по шоссе, была сплошным унижением, и хороший выстрел из пистолета с радостью прекратил бы мое существование.

Не было пистолета. Не было ружья. И не было лебедей, запевающих последнюю песню. Ничего не было.

Теперь же я помню бедных мотыльков, слетающих к огню, и женщину, босыми ногами идущую по песку, и шепот моих губ рождает слова:

Мы все уйдем под запах свежих роз.

И ты, и я, любившие друг друга.

Кто виноват: страна? судьба? народ?

С достоинством сомкну я губы.

Стоит ли говорить, что за всю мою жизнь я открыл для себя только одну истину: как мучительно жить ч е л о в е к у!