ОЛЬГА ЗАЕЦ. Безмолвный собеседник.
«Отраден вид густого леса в знойный полдень, освежителен его чистый воздух, успокоительна его внутренняя тишина и приятен шелест листьев, когда ветер порой пробегает по его вершинам! Его мрак имеет что-то таинственное, неизвестное;…»
С. Т. Аксаков. «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии».
Строго говоря, следовало бы все повествование вести от третьего лица, поскольку это всего лишь мое воспоминание, а ни в коем случае не документальная запись. Но я, недостойная инокиня Виталия, все-таки решила передать часть этой истории в художественной форме диалога. Пусть хоть чему-нибудь доброму послужит мой прошлый журналистский опыт.
Начинался дождь. Я стояла под широким козырьком торгового центра и разговаривала по мобильнику с подругой. Мимо пробежал человек, явно перегруженный покупками: в обеих руках растопыренные пакеты, штуки по три в каждой, на плече новенькая детская прогулочная коляска. Все провожали его заинтересованными взглядами. Вдруг хлипкая плоть одного из пакетов не выдержала, и на асфальт хлынули упаковки йогуртов, соков, кажется, игрушки, еще что-то цветное, красивое. Торопливо распрощавшись с подругой, я бросилась на помощь незадачливому покупателю. Запихивая покупки в уцелевший пакет, мы, взглянув друг на друга, оба сначала замерли, а потом рассмеялись. Этот хозяйственный молодой человек оказался моим однокурсником Денисом Жильцовым. Лет семь-восемь назад, в студенческие годы у нас сложились своеобразные отношения: я была замужем, у него была девушка, но между нами затеплился огонек симпатии одновременно с сознанием того, что нам никогда не суждено быть вместе. «Мне нравится, что вы больны не мной, мне нравится, что я больна не вами…». После окончания Университета мы ни разу не виделись, и сейчас под шелест дождя все эти годы моей жизни промелькнули передо мной: развод, депрессия, новое замужество, второй развод, сумасшедший загул, выгодное предложение по работе, успокоение. И вот — передо мной родной дорогой Дениска.
— Женат?
— Да.
— Дети?
— Ждем первого через месяц.
— Да что ты?! Рада за тебя!
— А ты?
— А я снова не замужем.
— Но все в порядке?
— А то! Какие наши годы!
Денис смотрел на меня с такой искренней радостью, что меня опять опахнуло тем самым невозможным и притягательным теплом между мужчиной и женщиной, которым не суждено быть вместе.
— Катюш, а приходи ко мне в гости. Правда, приходи. Я очень соскучился. У меня жена печет обалденные ягодные пироги.
«С ума сойти — ягодные пироги!» — подумала я, и это при том, что в молодости мы так сходились в отвращении к мещанству. Наверное, она еще и крестиком обалденно вышивает. Но я сразу отругала себя за мимолетную ревность. Какое мне дело? Правда, взглянуть на нее все же было интересно. И мы договорились о дне моего визита.
Я привыкла встречаться с друзьями по вечерам за бокалом благородного напитка. Денис же позвал меня к часу дня. Предстоящая встреча сразу потеряла интригу и очарование. Есть суп и котлеты, обсуждать рецепты для мультиварки, или восхищаться посудомоечной машиной? Но слово — не воробей, давши слово, держись, и так далее… После некоторых колебаний купив бутылку «Бордо», я появилась на пороге Денисовой квартиры.
И мне, и вину он очень обрадовался. Честно говоря, я его никогда хорошо не знала, но запомнился он мне холодноватым интровертом, Чайльдгарольдом, или, по крайней мере, Печориным. А тут хлопотливый будущий папаша суетился вокруг меня. И мне стало ужасно неловко, когда он с одного взгляда распознал мои мысли и проницательно улыбнулся, дескать, да, я теперь вот такой. Мы прошли в гостиную, где был сервирован небольшой стол. В комнате глаз ни за что особенное не цеплялся. Оставалось впечатление приятной, дружелюбной, но немного скучноватой обстановки. Мы едва успели перекинуться дежурными вопросами, как появилась хозяйка дома. Елена.
Елена была прекрасна огненной красотой редких женщин, хорошо переносящих беременность. Высокая, невероятно брюхатая, драматически рыжая, словно каплю крови растворили в воде. У нее было худое треугольное лицо и мудрые карие глаза травоядного животного, существующего на грани жизни смерти. И она явно напомнила мне кого-то.
В общем, обед действительно вышел довольно унылым, хотя и вкусным. Елена очевидно знала толк в поварском искусстве. Во время застолья она бросала на мужа длинные рассеянные взгляды. Ягодного пирога на десерт не случилось, видно, хозяйке был недосуг, зато подали отменную черешню. И тут Елена сказала, что на три часа она записана к доктору, тепло попрощалась со мной, и уехала.
— Очаровательная женщина, — сказала я.
— Понравилась? — спросил Денис.
— Вы очень гармонично смотритесь вместе.
— Ты находишь? А знаешь, у нас была удивительная история знакомства. Если ты не торопишься, я могу рассказать.
«Боже, куда катится мир», подумала я, украдкой вздохнув. Я предвкушала пошлый рассказ о встрече с таинственной незнакомкой на закатной набережной турецкого курорта. Однако бодро ответила:
— Совершенно не тороплюсь.
— Коньяк или, может, виски ты в это время дня пьешь?
— Я не пью только в пять утра, и то бывают исключения.
Денис засмеялся.
— У меня есть хороший французский коньяк, и довольно посредственное виски.
— И все-таки виски.
— Как скажешь.
И вот, мы неторопливо заедали черной сочной, как вынутое сердце, черешней не такое уж плохое виски, и Денис рассказывал…
— Два года назад я был вполне доволен жизнью, несмотря на то, что работал… Кстати, угадай, кем я работал после универа?
До меня доходили слухи, что Жильцов стал ни то помощником руководителя PR компании, ни то журналистом.
— Пиарщиком, — сказала я.
Он взглянул на меня с удивлением.
— Холодно.
— Тогда акулой пера.
— Северный полюс.
— Ладно. Летчиком-испытателем.
— Ну, перестань. Я работал коллектором.
Тут я чуть не поперхнулась крупным глотком виски.
— Кем?!
— Коллектором. Собирателем долгов. Профессия, позволяющая так глубоко узнать сущность людей, что…
— В банке?
— Не-а! У одного частного предпринимателя.
После моего первого развода очень мало что в жизни могло вызвать у меня острые ощущения. Разве что званый обед с уголовным преступником.
— Так вот, — невозмутимо продолжал Денис — несмотря на то, что все шло хорошо, однажды у меня возникло предчувствие скорого конца, словно все мои поступки приближают нечто неотвратимое, и как я ни старался выскочить из этой колеи, ничего не выходило. Впрочем, дергался я сначала просто из интереса — смогу или нет? А потом, поняв, что предчувствие мое крепнет день ото дня, решил, что, по-видимому, скоро умру. Страха или тоски по этому поводу я не испытывал. Любимого человека и уж тем более детей у меня не было. Пришлось, правда, подвергнуться легкому иглоукалыванию жалости при воспоминании о матери. Но я с некоторых пор замечал, что она не столько любит, сколько боится меня, а еще больше боится страха перед собственным сыном. Так что, отчасти я мог оправдаться тем, что моя смерть принесет ей кроме печали еще и освобождение.
Странно, предчувствовать-то я предчувствовал, но перед той поездкой в Кабаново ничто особенно не встревожило меня, хотя я четко сознавал, что эта затея будет самой опасной за последнее время. Мать давно уже оставила манеру спрашивать, куда и насколько я еду, откуда вернулся и почему несколько дней не давал о себе знать. И не потому, что я мог нагрубить ей. Такое со мной случалось разве что в переходном возрасте, а позже грубить матери и кричать на нее я перестал. Думаю, мать боялась, что я возьму, да и расскажу ей хотя бы часть правды о себе. Ну, для начала то, что уже много лет никто кроме нее, не называет меня Денисом. Меня звали просто Джип, от манеры подписываться инициалами: «Д. Ж.». Или, что менты вчера остановили для проверки документов моего приятеля Китайца и нашли у него «Макарова» с полным магазином. А «Макарова» этого Китаец в прошлом году взял у собственноручно замоченного им сержанта. Он бы и этих ментов замочил, да дело было в метро, все равно повязали бы. Так что можно считать, что нет у меня больше приятеля. Сам я, кстати, оружие без необходимости не носил. Верил в примету, что оно притягивает неприятности. Нет оружия — все пройдет нормально, взял с собой — обязательно найдется повод вытащить его на свет белый.
— А ты все это время жил с матерью?
— Ну, да.
— А почему?
—Да уж, конечно, не потому, что мне было жаль оставлять ее одну. Не знаю даже, как бы она отнеслась к тому, что я снял бы квартиру. Может, меньше переживала бы, не видя меня каждый день, не ожидая моего возвращения по вечерам. Но мне-то съезжать не хотелось. Холостяцких берлог, где регулярно сиживал с приятелями, я навидался вдоволь, и ничего привлекательного в них не находил. А мать не мешала мне, никак не стесняла меня. Попоек я сам не устраивал, наркотики не употреблял, постоянной женщины у меня не было, а любовниц мне и в голову не приходило приводить домой. Почему-то выходило, что у них всегда можно было ночевать, а то и жить, что я иногда и делал, в этом случае добросовестно сообщая матери о своем добром здравии.
Отношения с женщинами, которые я заводил для здоровья, всегда оказывались очень короткими. Обо мне смело можно было сказать, что я менял любовниц как перчатки, если эта милая метафора кому-нибудь теперь говорит о чем-то. Происходило это вовсе не потому, что я был ловеласом. Почти с каждой своей симпатией я готов был жить долго и счастливо, пусть и с сознанием того, что не влюблен. Но такое дело никогда у меня не выгорало — влюблялись женщины. Ах, какие планы они начинали строить, как ворковали, наглаживая мне рубашки. Тогда я исчезал.
Первые несколько раз я пускался было в объяснения, но вскоре догадался щадить свои нервы. И дело было не в том, что я дрожал за свою свободу, нет, к этому типу мужчин я как раз не принадлежу. Я покупался на одну и ту же уловку: они говорили, что вовсе не хотят замуж, что им дорога независимость, что их не интересует штамп в паспорте, а потом завистливо заглядывались на брачные кортежи и адресовали мне многозначительные взгляды. Я бы женился, почему бы и нет? Напялил бы костюм, выслушал бы в ЗАГСе идиотские напутствия и марш Мендельсона, напоил бы в ресторане друзей. Лишь бы больше ничего от меня не требовалось. А разве это было возможно?
Я возвращался к матери. Она приводила в порядок мою одежду. Ей я мог заказать любимое блюдо на обед или на ужин. Когда я просыпался, меня ждал горячий завтрак. Она знала, какое лекарство мне нужно выпить, если в моем организме случались сбои. Все это могла делать и жена, но женщины ведь тоже чего-то ждали от меня. Любви, например, и разнообразных ее проявлений в виде подарков и ласковых слов. А мать ничего не ждала.
Я был легок на подъем и никаких особенных сборов никогда не устраивал, но мать всегда догадывалась, что надвигается моя очередная отлучка. Я был очень азартен в делах, особенно когда речь шла о настоящем риске, так что даже пацаны посмеивались, ишь, дескать, как у Джипа фары горят. Накануне обычно словоохотливая мать, кормя меня перед выходом из дому, притихала, и все старалась как-нибудь придвинуться ко мне поближе, расправить складку на рубашке и тому подобное. Но больше ничего, ни одного лишнего вопроса, ни вздоха. Разумеется, я обнимал и целовал ее на прощанье, но очень не любил этого делать.
Помню, в тот раз, уже околачиваясь в прихожей, я вдруг зацепился взглядом за полочку с иконами в ее комнате. Это была привычная деталь домашней обстановки. Но тогда, собравшись уходить, я вдруг совершенно отчетливо вспомнил, что раньше у нас не было никаких икон, при отце уж точно. Значит, они появились потом. Когда? Я и не заметил. «Должно быть, она и в церковь ходит», — подумал я. Наверняка я не знал, по выходным я редко бывал дома. А на праздники вроде Пасхи и Рождества, если мне случалось оказываться в родном гнездышке, мать всегда оставалась со мной.
Я наскоро расцеловался с матерью, вышел из подъезда, сел в машину и поехал к Курскому вокзалу, где ко мне должен был присоединиться Гольф. Оружие на сей раз было при мне. Ухоженный, холеный ТТ со спиленным номером и полным магазином. Еще две обоймы — в кармане куртки. Стрелять, да еще так много, я, разумеется, не собирался, но я люблю, чтобы всякий запас был с излишком. Собственно, стрелять должен был Гольф. Это была его работа. Я должен был разговаривать с клиентом, отвлекая внимание.
Гольф был маленький щуплый, но жилистый, похож на игрушечного солдатика, оловянным у меня язык не повернется его назвать, слишком дорого детское воспоминание. Взгляд у Гольфа был теплый и светлый, словно отблеск солнечного луча в капле березового сока. Возраста он неопределенного, но очень моложавый, этакий вечный мальчик. Смышленый, улыбчивый. Типичная шестерка. Это по виду. На самом деле — штатный киллер. Начал естественно с того, что убрал своего предшественника. Подробностей не знаю, банальнейшая по-моему история. Гольф был не дурак, в своем деле профессионал, и похоже, рассчитывал долго пожить на свете. Каким образом? Не спрашивать же у него об этом. Он был мне неприятен. Не из-за обязанностей, конечно, у меня было несколько приятелей-убийц, не киллеров, а убийц по обстоятельствам. Гольф мне не нравился внешне, раздражал. Просто несимпатичный человек.
— А ты сам когда-нибудь… ну…?
Денис коротко вздохнул.
— Первый и последний раз я видел перестрелку за полгода до поездки в Кабаново. Не участвовал. Втиснулся в едущую машину, где уже обреталось пятеро по-итальянски азартно жестикулирующих человек в тяжелой зимней одежде. Как меня впустили — до сих пор не понимаю, видимо, кто-то из пассажиров в возбуждении случайно распахнул дверь. А самому мне не доводилось пока стрелять на поражение. Однажды стрелял в воздух, стараясь брать не слишком высоко над головой. Но колебаний «смогу-не смогу» я не испытывал. Разумеется, смогу. И на это дело, заведомо мокрое, раз к нему был привлечен Гольф, я согласился, зная, что до меня двое очень конкретных пацанов решительно отказались. У нас не мафия, мы могли себе такое позволить. А мне было все равно. Рано или поздно подвернулось бы что-то подобное. И вот, со мной послали Гольфа. Точнее, это меня послали с ним. Гольфом дорожили, значит, не на верную смерть нас посылали, хотя я догадывался, что мною пожертвовать в случае чего Гольфу разрешалось.
Суть дела вкратце была такова. Человек, на встречу с которым мы ехали, был давнишним и значительным должником моего шефа и в то же время каким-то очень непростым субъектом. Разреши мне не называть имен этих людей.
— Еще бы! Меньше знаешь, крепче спишь.
— Так вот, мой начальник не мог позволить себе напрямую взыскать долг, как обычно, с моей помощью. Мы с Гольфом ехали якобы на сделку. У нас товар, у них купец. На самом деле нам было приказано завладеть деньгами, которые будут привезены для расчета, инсценировав нападение на нас под предлогом списания уже упомянутого долга.
— А зачем эти иезуитские сложности?
— Да затем, что мой начальник при благоприятном исходе убивал двух зайцев: во-первых, возвращал свои деньги, во-вторых, формально не вступал с должником в открытую конфронтацию, поскольку в нападении обвинялись бы не мы, а его люди. Их слово (если кто вообще выживет) против нашего слова. Уверен, что должник не стал бы восстанавливать события с прилежностью молодого следователя на испытательном сроке.
Добирались мы каждый на своей машине. Посигналив едущему впереди напарнику, я остановил свое авто возле какого-то кабака километров за пять до места встречи, и пересел в автомобиль Гольфа. Он сразу перекинул мне рюкзак с тремя аппетитно плотными, как арбузы, пакетами в глянцевой желтой упаковке.
— Героин?
— Ну да. Афганский. Собственно, едва ли не самым опасным было просто доставить товар. Гольф великодушно взял эту часть риска на себя. Казалось, что на дороге особенно много гаишников, но ни его, ни меня не останавливали.
Встреча была назначена на окраине Кабанова, захолустного подмосковного городка, близ пустующей казармы. При взгляде на это крепкое здание из красного, скорее даже рубинового оттенка кирпича, сама собой приходила мысль об убийстве, о предсмертных муках и кровавых лужах. Пыльные стены дышали притаившейся агрессией. Товар передавал я, Гольф оставался за рулем, но мой затылок горел от волн нервного напряжения, которые испускал напарник.
Мой визави из бойцов нашего должника прошел вдоль стены и остановился метрах в десяти от меня. Не снимая рюкзак с плеча, я потребовал деньги. Мне отказали. Я ответил, что игра пойдет по нашим правилам, или не пойдет никак. Переговорщик оглянулся назад, взглядом спрашивая мнение коллеги. Тот, чуть помедлив, разрешительно кивнул, и мне протянули замшевую сумку с деньгами. Убедившись, что никакой подставы нет, я поблагодарил переговорщика и, улыбнувшись ему, пошел к своей машине. Ни коварства в глазах, ни резких движений, ни слова объяснения. Иногда самый нелепый блеф делает тебя хозяином положения. Я выиграл целых полминуты, пока обалдевшие оппоненты очнулись от моей наглости. А попасть в человека из пистолета с расстояния в пятнадцать шагов, да еще в аффекте, — не такая уж простая задача. Гольф завел мотор, поэтому первого выстрела я не услышал, а вторая пуля чиркнула по крыше автомобиля, выбив длинную искру. Гольф выставил в окно левую руку и, не прекращая разворота, выпалил три или четыре раза подряд. Парень, передававший мне деньги, повалился на капот своей машины.
Гольф газовал, азартно матерясь и борясь с желанием постоянно смотреть назад. Он орал мне, чтобы я стрелял, чтобы постоянно говорил, где они. Главным было выехать на шоссе, где преследовать нас уже не имело смысла.
— Почему?
— А менты? Если бы и удалось уйти от них (люди ведь не всегда стремятся под пули за одну зарплату), то номера свои преследователи засветили бы точно.
— И ты отстреливался?
— Сначала нет, зачем? Само собой, пистолет, снятый с предохранителя еще при подъезде к казарме, был у меня в руке. Но главным было превзойти их по скорости, что нам вполне удавалось. А моя стрельба отвлекала бы Гольфа, хотя он отчаянно приказывал мне стрелять. Я смотрел назад, вздрагивая от несущихся за нами выстрелов. Наверное, сначала они решили бить по колесам, но не попадали. Затем с треском осыпалось заднее стекло. Машина вильнула, и меня резко потянуло вбок. Не успев ни за что уцепиться, я всей тяжестью тела навалился на Гольфа, а когда отпрянул, увидел, что он грудью лежит на руле, и волосы на затылке темнеют и увлажняются. Выстрелив несколько раз по преследователям через пустой проем на месте заднего стекла, я схватил за плечи тяжелого, как мешок с цементом, напарника и рванул на себя, освобождая руль. Затем, практически усевшись на труп, я переключил скорость, несколькими ударами столкнул его ноги с педалей, развернулся, выехал на дорогу и погнал дальше. Потом, вспоминая, нелепость и неудобство своей позы, я понимал, что надо было открыть дверь и выпихнуть Гольфа наружу. Но, боюсь, за какие-то секунды я этого все-таки не осилил бы, а целой минуты у меня не было.
За спиной грохали выстрелы, и вдруг, я почувствовал, что они не значительно, но отдаляются! Я был возбужден, как в детской игре, в которой столько раз убегал от погони. Или тогда, в детстве, я уже испытал окрыляющее и парализующее чувство смертельной опасности? Я отрывался, создавая запас времени, чтобы бросить раскуроченную машину с трупом и пересесть в свою «девятку». Уже приближался спасительный поворот, когда вдруг какой-то грозный рокот надвинулся сверху. Я не мог высунуться в окно, но краем глаза ухватил мельтешащую тень милицейского вертолета.
На полном ходу я проскочил поворот, даже не увидев своей машины. Впереди, за какими-то складами или ангарами я заметил в проеме ободранных стен густо-зеленую волну леса. Только туда мне оставалось спешить. У опушки я наткнулся на бригаду железнодорожных рабочих в апельсиновых жилетах. Они обедали под деревянным навесом и высыпали посмотреть на вертолет. Увидев направленный на них пистолет, они разбежались, кто-то лег на землю. На одно плечо я повесил рюкзак с товаром, на другое — сумку с деньгами. Удивительно, но я не пожалел нескольких секунд, чтобы достать с заднего сиденья атлас автомобильных дорог Московской области и втиснуть его в набитую доверху сумку. Позади за складами я услышал шум мощного мотора и бросился в лес. Работяги в жилетах что-то кричали мне в след.
Уже не слыша ни выстрелов, ни погони, я продолжал бежать. Сначала по узенькой тропинке, потом по редколесью. Через каждые тридцать-сорок метров я оборачивался набегу — зеленый полог колыхался перед глазами, а больше я ничего не видел. Сначала какой-то инстинкт бросал меня вперед, но когда я понял, что оторвался, и, казалось бы, самое страшное позади, навалился настоящий животный ужас. Сам козлоногий бог Пан настиг меня и вцепился в затылок крепкими мохнатыми лапами. Только когда воздух стал входить в перетружденные легкие со скрежетом наждачной бумаги, я упал на колени и стал тяжело дышать в землю, как марафонец на финише.
Придя в себя, я первым делом открыл рюкзак и ощупал пакеты, потом проверил сумку с деньгами, из которой торчал атлас. Все было цело. Тогда я вытер пот и огляделся. Я ведь бежал, не разбирая дороги, не обратив внимание, в какой стороне было солнце, и теперь совершенно не представлял, куда идти дальше. Зрение вдруг изменило мне, все вокруг застелило волокнистым туманом. Я решил, что это от пережитого напряжения, поморгал, вроде стало проясняться. Стал искать тропинку, и опять зарябило в глазах. Даже не знаю, как описать это ощущение: вроде я все видел и одновременно не видел ничего, хотелось все время тереть глаза, оглядываться, найти хоть одно резкое очертание. Но вокруг все было бесформенным, тонким, ломким, дрожащим. Воздух перетекал в листву, листва скользила по стволам, стволы то обозначали тропинку нечеткими штрихами, то прятали ее, словно запихивали в широкие карманы. Я едва брел, выдохшись до предела, у меня шумело в голове.
— Знаешь, а у меня тоже так бывает в лесу. Как будто садится зрение.
— Правда?
— Да. Но я раньше думала, это от компьютера, или от телека.
— По-моему, это от того, что в городе мы слишком привыкаем к однообразию правильных линий.
Денис поставил на стол рюмку и посмотрел в окно.
— Я решил пройти еще некоторое время, чтобы, во-первых, восстановить дыхание, во-вторых, уже точно убедиться, что меня больше не преследуют. В эту минуту надо мной с рокотом прошел вертолет. Я, шарахнувшись, к стволу старой ели и невольно заглянул ей под подол. Погоня не просто не кончилась. Она только началась. Разъяренные бандиты будут преследовать меня с упорством голодной стаи. Разворошенное уличной стрельбой осиное гнездо местной ментуры тоже поднято в ружье. Бригадир железнодорожников уже звонит 02, чтобы сообщить в каком месте я бросил машину и ушел в лес.
Я полез в карман за мобильником. При таком раскладе я мог рассчитывать только на помощь шефа. Но мобильника в кармане просто не было. Видимо, выронил, когда перегибался через беднягу Гольфа.
— Так это же улика! Это конец!
— Катюш, ну ты ведь не думаешь, что «трубка» была зарегистрирована на мое имя? Я же не маленький! Плюнув и выругавшись, я продолжил свои олений бег через кусты и валежник. С двумя сумками на плечах. Выиграть еще хотя бы два-три километра! Очень вовремя подвернулось мелкое болотце, которое я, не задумываясь и не жалея ног, исполосовал петлями шагов вдоль и поперек, чтобы сбить со следа собак. Вдруг их пустят за мной? Вытащив тяжелые ноги из рыжей болотной грязи, я продолжал ломиться сквозь лес, в ботинках противно хлюпало.
И только когда ощутимо потянул голеностоп, остановился и присел на широкий пень, поросший подозрительными грибами.
Необходимо было прийти в себя и обдумать план действий. Все-таки в данную минуту мне никто не дышал в спину. Дороги на Москву и вообще во всех направлениях из Кабанова перекрыты как минимум ментами, а как максимум — стражами порядка и бандитами одновременно. Электрички. Крайне опасно. Пустынные станции Кабаново и Дрезна сейчас все равно, что снаряженные мышеловки. Мне оставалось только каким-то образом выбраться из этого района и выйти на московскую трассу там, где меня не ждут. Или переждать всю кутерьму в лесу. От последней мысли меня передернуло.
Ну, а где вообще, в какой стороне все эти дороги, станции? Я раскрыл атлас и быстро нашел Кабаново, утонувшее в расплывчатом пятне зеленого массива. Неподалеку обнаружилась гора Кудыкино.
— Чего?
— Кудыкино, Кудыкино. Открой карту, убедишься. В Кудыкине имел место быть железнодорожный узел, значит, туда лучше не соваться. Мне предстояло лесами и, что самое неприятное, болотами потихоньку двигаться к Москве параллельно шоссе, и где-нибудь в районе Павловского Посада, в кружеве шоссейных и трассовых линий сесть на попутную машину. Как ни крути, получалось не менее двух ночевок в лесу.
Требовалось узнать, чем я богат ввиду этой неожиданной робинзонады. Кроме денег и наркотиков, я оказался богат флягой с водкой, охотничьим ножом, пачкой сигарет, зажигалкой. Еще, конечно, картой. И пистолетом. Из всего этого добра в первую очередь я воспользовался флягой. Затем посмотрел, сколько расстрелял патронов. Оказалось, всего-то четыре.
Очень люблю ТТ. Хоть он и тяжелее на двести грамм пресловутого ментовского «Макарова», но по эргономичности, считаю, превосходит его.
— Тогда почему именно «Макаров» стоит на вооружении в милиции?
— А хрен его знает. Думаю, потому, что у пули, пущенной из «Макарова», выше останавливающая способность.
— А как это?
— Это значит, что пуля с большей вероятностью останется в теле, а не вылетит наружу. Понимаешь? Чтобы в перестрелке не задеть своих, которые окажутся за спиной преступника.
Кое-как сориентировавшись, наметив азимут и вскинув на плечи поклажу, я побрел по лесу.
Ночью резко похолодало или я просто замёрз от голода и напряжения. Стуча зубами, я развел костер и уселся поближе к огню. С одной стороны, сразу стало спокойней и теплей, а с другой — окрестная тьма озлобилась и сгустилась до предела, если у тьмы бывает предел. К вечеру я уже немного успокоился, и окончательно разобрался с направлением и планом пути, но сейчас непривычная обстановка вновь растревожила меня. Я не боялся темноты даже в детстве, а здесь, в ночном лесу сердце сжималось от каждого шороха. И ведь не в джунглях я застрял, а в хоженном-перехоженном подмосковном лесу. Из-за отдаленного уханья филинов, знакомого по приключенческим фильмам, я чувствовал себя как в кино, словно не со мной все происходило. И это ощущение слегка притупляло нарастающий первобытный страх.
Правильно говорят: боишься того, чего не видишь и не знаешь. Бескрайнее пространство вокруг переполнилось всевозможными звуками. Все эти ночные существа видели и чуяли меня, а я оставался незрячим кротом. Я понимал, что вряд ли вокруг будет ходить кто-то крупнее лисицы, и все же, делалось легче, если удавалось расшифровать и объяснить каждый звук. Вот ветер заворочался в кроне самого болтливого дерева — осины. Вот уже на земле, под чьей-то легчайшей лапкой шелохнулся сухой лист. Развязно опять захохотал филин. И вдруг вдалеке, на самой границе слуха я разобрал звук неторопливых шагов.
Огонь виден издалека! Меня засекли и окружили! Я вытащил пистолет и на карачках отполз в темноту. Шаги то прерывались, то становились все ближе и явственней. Нет, если это человек, то он один. И тогда я представил, что сейчас проявится передо мной мертвое лицо Гольфа, искаженное дрожащими бликами. Вот сейчас выйдет мертвец, сядет у костра и будет высматривать меня трупными глазами. А на лице — выходное отверстие с запекшейся кровью. Я четко помнил, что пуля попала в затылок, значит, должна была выйти в области носа. Воспаленное воображение услужливо подкинуло мне картинку — дохлый Гольф с дыркой вместо носа, и тогда я скорчился от хохота. Насмеявшись, я перестал слышать шаги. Я осознал с помощью всех пяти и еще одного чувства, что вокруг нет никакой опасности.
Прикончив остаток водки, я придвинулся поближе к костерку и задремал.
Утром мне было тошно. Обильная, разноформенная листва, надменная черная хвоя, перепархивание каких-то мелких птиц то справа, то слева, издевательский комариный звон, незнакомые сиреневые цветы — я не вмещал в себя этот чужой мир. Я раздражал его, но он переваривал меня, как слизень вязким телом переваривает острую песчинку. Искусанный мерзкими кровопийцами, ужаленный безмозглой крапивой, голодный, слабый, я брел без дороги, ни на что не обращая внимание. Заблудиться я не боялся. Подмосковные леса — не тайга, здесь главное выбрать направление и не сворачивать, обязательно выйдешь или к шоссе, или к населенному пункту.
Холодный ливень сильно осложнил мою и без того невеселую жизнь, опять заставил почувствовать, что я здесь инородное тело, потому что все лесные обитатели от муравьев до горних иволг были рады долгожданному дождю. С промокшими ногами, в прилипшей к телу холодной, не высыхающей одежде, я тащился, сверяясь с пунктирным лесным солнцем, на юго-запад, к станции Дрезна.
Издалека я заметил впереди, где угадывалась океанской глубины лужа, какое-то белое трепыхание. В воде билась крупная бабочка-капустница. Видно, ветром ее швырнуло в лужу, или она метнулась туда от опасности, не разбирая пути. Я поднял веточку и подставил ломким лапкам. Бабочка уцепилась, но ее координация была расшатана предельным напряжением сил, и твердо удержаться на моей веточке она не могла. Я осторожно поволок веточку к «берегу». Пару раз утопающая срывалась, но я немедленно возвращал ей опору и продолжал аккуратное движение к спасительной гавани. Наконец, земля была достигнута, бабочка оправилась и закружилась на месте. Крылья у нее почти не намокли, можно отправляться восвояси. Но она вдруг повернулась и снова бросилась с размаху в середину лужи. И вновь веточка выволокла глупышку на сухую землю. Я даже позволил себе пальцами осторожно отодвинуть бабочку подальше от воды. Но спасенная, сделав несколько пробных махов все еще неповрежденными крыльями, опять кинулась в лужу. В недоумении я распрямился и стоял над безмолвно бьющимся существом, отдающим последние силы. Голубой лепесток неба отражался в воде, и я догадался, что бабочка принимает воду за воздух, и ее конвульсии, на самом деле, — упрямая попытка полета. Она так хочет жить, так жадно стремится врезаться в бытие, что утратила последний рассудок, который называется у нее инстинктом. Эта безмозглая и бесстыдная жажда жизни показалась мне омерзительной. Если хочешь жить, так тебе всегда помогут, подадут руку, бросят веревку, перекинут бревно через пропасть, только сумей увидеть это. Будь разумен и скромен даже в деле самосохранения, иначе ты и не заметишь помощи, а вломишься бестолковой башкой в смерть, проклиная всех и вся.
Постояв с минуту над погибающей бабочкой, я перепрыгнул лужу и пошел дальше с тяжелым, отравленным сердцем.
Вторая ночь оказалась гораздо труднее первой. Даже под пулями, даже во время погони, и в течение первой ночи в лесу мне не было так страшно, как стало во вторую, одинокую, лунную, полную зловещих лесных звуков. Видимо, от слабости и от нервного напряжения у меня поднялась температура, и уже к вечеру начало так сильно лихорадить, что намеченный отрезок пути я преодолеть не смог, хотя на «автопилоте» продолжал вышагивать до темноты. Шатаясь и постанывая, я кое-как набрал хвороста и развел костер в первом попавшемся месте, не заботясь об удобстве стоянки.
Огонь немного ободрил и согрел меня, но я все бы отдал за горячую ванну и кружку сладкого чая с лимоном и коньяком. Еды и питья у меня не было ни крошки и ни капли, и вскоре я снова почувствовал жестокий озноб и тягостную слабость.
Я умирал. Это было необычное и очень неприятное ощущение. Меня ничто не держало в жизни. Духовно я не мог ни к чему привязаться, не мог бросить мысленные швартовы ни к одной пристани. А физическое тело, словно воспользовавшись испытаниями двух последних суток, как предлогом, принялось отторгать опостылевшую ему душу. Пламя слепило меня, вызывало муторное головокружение. Адреналиновые пароксизмы прокатывались по животу и грудной клетке. Лоб горел, а пальцы рук и ног одеревенели, как обрубки мяса в морозильнике. Толстый сучок оглушительно выстрелил в костре, и одновременно за моей спиной раздался шорох движения испуганного крупного живого существа.
Я вскинулся и приподнялся на локтях. Ужас обжег мне мозг, но в то же время я с наслаждением осознал, что еще большей частью принадлежу этому миру, нежели тому, так как мне еще не все равно — буду ли я съеден или хотя бы покусан диким зверем. Но, вероятно, зверю тоже пока не наскучила жизнь, и больше его присутствия вблизи бивака я не слышал. Хотя в отдалении и справа, и слева, то громко, то опасливо, что-то или кто-то беспокоило тишину отрывистыми шорохами.
Все еще затравленно вглядываясь во тьму, я вдруг заметил, что в строгих еловых вершинах запуталась золотая луна, ночной ветер свеж и вкусен, как дорогой дежистив, земля, на которой я до сих пор валялся, холодна и губительна своим холодом. Все пригодное для подстилки, что можно было найти в свете небольшого костра, я сгреб руками и обосновался на этой куче. У меня было хорошее чувство времени, и я знал, что ночь только начала разматывать свой мохнатый черный клубок, и в бессоннице он покажется бесконечным. Прежнее ощущение умирания вновь уверенно дало о себе знать, но теперь я приготовился сражаться с ним.
На рыжем сосновом стволе волновались сквозные тени от ветвей. Они вдруг показались мне тенями двух гибких животных: то, что побольше — куница, то, что поменьше — белка. Куница, извиваясь всем телом, гналась за белкой, почти уже ухватив мелкими злыми зубами пушистый хвост. Белка удирала, без устали работая проворными короткими лапами. Так они бежали в смертельной эстафете дни, годы, века, ни один из врагов не уставал, ни один не сдавался. Эта призрачная пятнистая белка, которой не существовало, даже умирая, — жила. А я, человек разумный, в тяжелых ботинках и плотной куртке, умеющий зажигать и гасить огонь по своему желанию, я подыхал на куче лесной трухи от хилости и малодушия.
Не знаю, можно ли считать это чудом (лично я считаю), но после того, как я мысленно выматерил себя за трусость и слабосилие, лихорадка испепелилась сама собой, скрючилась и исчезла, как хвоинка в самой середине пламени. Незаметно я уснул, и проснулся на рассвете, здоровый, освеженный, страшно голодный и с распухшим от жажды языком.
Помнишь, в мультфильме Дюймовочка собирала росу, чтобы напиться? Вот и я поступил также: стряхивал во флягу самые крупные капли с листьев. Очень долго, наверное, больше часа. Набрал почти полфляги! Роса была почему-то теплой и очень невкусной.
В тот день я старался больше отдыхать, делая привалы через каждые два часа перехода. Я боялся возвращения плохого самочувствия к вечеру, поэтому экономил силы. На привале я лежал на спине, разглядывая четкие силуэты древесных вершин на фоне бессолнечного неба, или просто смотрел, как копошится мелкая шустрая жизнь вокруг. Стоило мне плюхнуться на землю, как все вблизи притихало, но уже через несколько минут бабочки, кузнечики, не говоря уже о муравьях, принимали меня за своего и возобновляли свои обычные трогательные хлопоты.
Однажды я лежал, рассеянно глядя на поляну, как вдруг из-за кособокого пня тяжело выпрыгнул крупный бурый заяц. Зайцев я видел только в детстве у бабушки в деревне, всегда мельком. Этот же, если можно так сказать, шел, неуклюже перенося огромные задние ноги. В его движениях было что-то кенгуриное, а сам он немножко напоминал собаку. «На ловца и зверь бежит», — затаив дыхание, подумал я и напрягся. Изжарить дичь на вертеле — что может быть лучше для бедного скитальца?
А заяц и в самом деле двигался прямо ко мне. Я осторожно, пока он не подошел совсем близко, снял с предохранителя пистолет, радуясь своей предусмотрительности. Дело в том, что днем раньше, я, предвидя возможность поохотиться, но опасаясь, что выстрелы могут выдать меня, навернул на ствол глушитель.
Заяц по-прежнему брел в нужном направлении. Но что-то мне показалось странным в его движениях. Зверек припадал на правую сторону и часто замирал, но не настороженно, а в каком-то болезненном оцепенении. И вот до него оставалось метров пять. Слабый ветер дул в мою сторону, не давая ему почувствовать запах смерти. И тут заяц повернулся ко мне правым боком. Я вскрикнул и спугнул верную добычу. Добыча медленно, не по-заячьи уходила в чащу, а охотник, разинув рот от ужаса и уважения, смотрел ей в след. В правом боку этот заяц уносил огромную, желтую совиную лапу, когти которой навсегда погрузились в его плоть.
— Совиную лапу?!
— Да. Видно, он так отчаянно бился с совой или филином, что хищник потерял ногу. Может, зайцу помог сук дерева или еще что-нибудь, не знаю. Не могу даже представить. Я запомнил, что над этой уродливой лапой вились грузные мухи.
Мы помолчали.
— Ты все время рассказываешь про ночь, а как же утро? Может ли что-нибудь быть прекрасней рассвета?
— Рассвет, он сначала унылый и серый, как мышиная шкурка. Какой-то будничный, унижающий ночную романтику, и поначалу не ждешь от него ничего хорошего. И все-таки с рассветом приходит облегчение: конец шорохам, скрипам, вздохам, возне ночных невидимок. Свет пронзает лес белыми тугими струнами. Свет идет не с неба, а из-под земли, а может, деревья вынимают его из-за пазухи, как путник — краюху белого хлеба на завтрак. И только потом розовые стремнины затапливают небо.
— Постой, и что, ты так и бродил по лесу без еды?!
— Я пробовал собирать ягоды, но их было мало, и пока я ел, скажем, малину, меня с не меньшим проворством ели комары. Конечно, в лесу я бы не выжил. Пришлось, приведя одежду в порядок, выйти краешком дачного поселка в большую деревню Коровино. Там я, стараясь поворачиваться быстро и незаметно, как вор на ярмарке, накупил в магазинчике у подвыпившей продавщицы хлеба, сгущенки, колбасы, воды, водки, коньяку и приобрел плохонький китайский фонарик. На автобусной остановке задержался возле стенда «их разыскивает милиция», моей фотографии там не было, что меня ободрило. Почти добежав до опушки, я сел на траву и немедленно наелся и напился.
После этого я почувствовал себя совершенно другим человеком, и все происходящее со мной показалось мне полнейшим абсурдом. Какого черта я двое суток гнил в лесу, прятался в кустах и вздрагивал от совиного уханья, как заблудившийся скаут? Скорее всего, никто не прочесывает лес поквадратно, никто не перекрывает дороги — это помстилось мне с перепугу. Сейчас надо просто выйти на шоссе, остановить машину, доехать до поворота на Москву и там пересесть в московскую попутку.
— Ты так и сделал?
— Нет. Едва я прошел по обочине метров двести, как увидел вдалеке гаишников. Скрывшись в молодом березнячке, я понаблюдал, как они тормозят каждую вторую легковушку, деловито проверяют документы у тех, кто внутри. По мою ли душу эта засада, или нет — охоты выяснять у меня не было. Шуму мы наделали порядочного. И если уж менты до сих пор не успокоились, то мои кредиторы и подавно. Я обогнул патруль пологой лощинкой и вновь углубился в лес.
Я плелся дальше, сверяясь с медленным солнцем, опасаясь потерять азимут.
За двое суток, показавшихся мне длиннее всей прошлой жизни, я уже привык существовать одновременно в двух параллельных потоках, первым из которых было реальное, окружающее меня пространство, а вторым — непрестанное течение мыслей. Поэтому, когда я вышел к деревне Острово, я оказался как бы не совсем у ее печальной околицы, точнее, не только там. Проходя пустую, сонную деревеньку, я осознавал себя подраненным зайцем, в бок которого впилась совиная лапа. Только у меня по бокам висели тяжелые сумки.
Деревня эта была самая тихая из всех, какие мне уже встречались. Про нее, как про спящую стрекозу, нельзя было сразу сказать, жива она или мертва. Рядом с двухэтажными особняками открывались есенинские избушки с раскосыми окнами. На каких-то сохранились широко распахнутые наличники искусной резьбы. Позади вдруг подала голос нерадивая собака, прошляпившая чужака. В каком-то дальнем дворе звенел в руках невидимого дровосека топор. Из-за сквозного, почти не заметного забора прямо мне в лицо уставилась тысячеглазая клумба, такая пестрая и душистая, что у меня захватило дух. Жизнь, невесомая теплая спокойная, как вода в мелком деревенском прудике, затопила меня с головой. Прошагав по единственной сельской улице из конца в конец, я сам не узнал себя по выходе из деревни.
В стороне от домов, словно рубиновая бусина, выпавшая из ожерелья, стоял православный монастырь, какой-то на редкость праздничный и новый. Красными кирпичами на всех без исключения плоскостях постройки было выложено пасхальное ХВ. Перед воротами бродили деловитые гуси. Слышалось мычание коровы, сторожевая собака гремела цепью, но не подавала голоса. А больше — ни души. Что же, зайти, сказать: «вот он я»? А там пусть делают, что хотят — посылают на скотный двор, обличают, позорят, только укрыли бы, спрятали ото всех. Ото всего. Однако мне показалось, что я еще не созрел для такого исхода. Опять вокруг будут толкаться люди, спрашивать, наставлять, словом, говорить без умолку.
Но пора было сворачивать на трассу. Под указателем «Острово» я увидел огромный валун, какие не часто попадаются в подмосковных лесах. Камень порос изумрудными и оранжевыми лишайниками, и, казалось, прикидывался редким минералом. Очевидное решение вдруг выпорхнуло из головы, словно трясогузка из-под ног. Я посмотрел на часы — полдень. Встав вплотную спиной к приметному валуну, я отсчитал сто шагов на юг, к солнцу, бредущему в глубине леса. Сотый шаг пришелся на самую середину комариного черничника.
Я пал на колени и стал осторожно снимать дерн, стараясь как можно лучше справиться с непривычной задачей. Сколько зелени в лесу, сколько больших и маленьких созданий копошится в ней! И, кажется, нет у этого беспокойного и прекрасного бытия ни конца, ни начала. Но на самом деле, копни чуток в любом месте, всего на три-четыре сантиметра, и кончится бытие, пойдет слепая сырая земля. И так все вглубь, все холоднее и тверже. С ямой я провозился довольно долго, все-таки у меня был только охотничий нож, прочный, но не самый удобный для рытья слежавшейся земли, хотя и проходил беспрепятственно сквозь тонкие веревочки черничных корней. Затем, я вынул из рюкзака пакет, в котором томились три тугие желтые упаковки и, плотнее скрутив целлофан, чтобы он как следует укутал содержимое, уложил его в не глубокую яму и быстро засыпал. Я бы закопал и деньги, но надо же было как-то отчитаться перед шефом. А потерю товара, якобы оставленного в машине Гольфа, легко было списать на ментов. Оставшуюся землю пришлось тщательно разбросать ногами. Сверху над схроном я аккуратно расправил мягкий дерн. Конечно, какие-то следы моей работы оставались, но если не знать, в чем дело, место найти было не возможно. Я вышел на трассу и побрел дальше к шоссе.
— Уже на Москву?
— В общем, да. Но я забыл сказать, что накануне я видел в лесу странный отряд из пяти человек, идущих по просеке. Они изредка переговаривались и зорко поглядывали по сторонам. А на дороге их ждали мотоциклы. Оружия у них я не заметил, но сердце мое сжалось, пока я провожал их взглядом, лежа в извилистых внутренностях орешника. Неизвестность, неопределенность моего положения мучили меня больше всего. Может, все дороги свободны, а я как последний дурак, шарюсь по лесам? А может, наоборот, идет прочесывание местности, на трассах патрули, а я вышагиваю себе по окрестным деревням, как ни в чем не бывало? Поскольку проверить ничего я бы все равно не мог, я принял решение переждать еще пару дней. Терпение и осторожность никогда лишними не бывают. Уже было совершенно ясно, что теперь я смогу выжить здесь хоть два дня, хоть неделю. Только очень хотелось выпить кофейку и принять горячую ванну.
Где-то между Запанорьем и Давыдовым я снова повернул в лес, потому что движение на трассе стало ни с того ни с сего более оживленным, а в каждой встречной и попутной машине я невольно пытался разглядеть руку с пистолетом. Перевалив через подсохшее, но все равно хлюпающее и пахнущее гнилью болотце, я углубился в зелень, прошел в направлении Давыдова еще пару километров и остановился на привал в виду хилой, как вена наркомана, речушки Панарь. Лес в этом месте был смешанный, сухой, ласковый, изрезанный просеками с высоковольтными линиями. Мне попадались застенчивые звериные тропы.
— А как ты отличал звериные тропы от людских?
— Ха! Я не сразу этому научился. Бывало, в пасмурный день, опасаясь, что потерял направление, вдруг набредаешь на тонкую, но хорошо заметную тропку и с облегчением вступаешь на нее. А тебе вдруг загораживает дорогу то мощная еловая лапа, то тяжелые от ягод ветви бузины. Думаешь, подлезая под препятствие, как же тут люди-то ходят? И понимаешь вдруг, что совсем не люди проложили эту дорожку, и в не человечий мир она приведет тебя.
Набежав на крошечную полянку с удобным бревном на опушке, я устроился перекусить. И сейчас же из какой-то немыслимой выси ко мне спрыгнула огненная белка. Она не рванула, конечно, прямо мне под ноги, а принялась кокетливо прохаживаться по траве, то приседая, то вставая столбиком и прижимая к спине великолепный хвост. Я не мог отвести глаз от пикантных кисточек на ушах и от глазастой остренькой мордочки, в которой сквозил девичий задор. И еще меня поразила чистота и правильность ее движений. Вот ты будешь смеяться, а я, глядя, на неспешно рыщущую по поляне белочку, вдруг осознал пропасть, лежащую между мной и этим добрым и непорочным лесным миром. Я — человек, хозяин природы, не находил в нем места, потому что не был достоин его. Ни в городской, ни в лесной жизни я не обрел ни веры, ни смысла.
Вяло и без удовольствия запивая свой катарсис пшеничной водкой, я вдруг заметил в кустах на опушке, куда стыдливо скрылась белка, что-то странное: купа ветвей несколько выделалась на фоне обычной растительности своим неестественным расположением, а в середине этой косматой купы чернело ни то отверстие, ни то какой-то бесформенный предмет.
Сняв ТТ, верного «татошу», с предохранителя, я пошел поглядеть, что это за диковина. И только подойдя вплотную, я отчетливо различил добротный большой шалаш. Как-то сразу было понятно, что внутри пусто. Я убрал оружие и посветил внутрь фонариком. На полу — лапник, сено. На стенах — толстые ветви и пожухшая листва, из всего этого стены и состояли. Только сверху хижина замаскирована уже сильно подсохшей листвой. Значит, хозяина здесь не было несколько суток. Прямо под ногами я обнаружил черную ямку с золой — кострище, предусмотрительно устроенное в земляной нише, чтобы ограничить распространение света ночью и пламени в сухую погоду. Ведь кругом торфяники.
Втиснувшись внутрь, я ничего особенного не нашел. Ни бутылок, ни консервных банок, ни тряпья, ни сигаретных коробок. Если бы здесь коротал летние ночи бомж, как я сначала подумал, наверняка оставил бы какие-нибудь следы вроде тех, что я перечислил. Больше всего было похоже, что кто-то, пожив здесь достаточное долгое время — а иначе зачем было строить такой славный, прочный и уютный шалаш — не так давно собрался, подобрав за собой все до последней ниточки, и покинул это место навсегда.
Я высунул голову наружу. Умница белка махала хвостом вокруг моего рюкзака, но услышав шорох, метнулась на ближайшую осину. Я оставил ей на бревнышке горбушку черного хлеба и два квадратика шоколада, а сам вновь скрылся в шалаше. Глядя оттуда, как принимается мое угощение, я осторожно прихлебывал водку и размышлял, не знак ли это какой — пустое жилище неизвестного отшельника? В любом случае, чем ночевать под кустом, как собака, лучше перекантоваться два-три дня в этом удобном месте.
Через день я обнаружил в полукилометре от шалаша голубое, словно чашечка незабудки, озеро и от души накупался. А через два дня я понял, что даже если мои враги уже отчаялись изловить меня, и все пути на Москву открыты, я не могу вернуться назад, чтобы, не моргнув глазом, заниматься прежним делом: взимать долги, водя дулом пистолета перед лицом посиневшего «клиента», спать с чужой мне женщиной, унижать равнодушием свою мать. В том мире я даже не лишайник, даже не серебристый мох — я вонючая болотная плесень. А здесь, где я тоже всем помеха, я чувствую себя все-таки менее скверным, потому что еще никому не сделал так много зла. Здесь я и останусь. Один. Здесь моя тюрьма, мои нары, мои золотые прииски.
Денис замолчал, наливая себе очередную порцию виски. Кажется, он был немножко смущен своей горячностью, да и темой своего рассказа.
— И ты, правда, остался?
— Ага.
— Надолго?
— Прожил там почти месяц.
— Не может быть!
— Вот так.
— Скучал, наверное? Все время один…
— Ты знаешь, нет. Я прикормил ту самую белку, и часами мог забавляться, глядя на нее. Я следил, что она делает в лесу, как ищет еду, как прыгает по деревьям. Я уходил в суточные походы. Видел стадо кабанов. Видел, правда, мельком, плюшевую косулю. Да много, можно рассказывать, что со мной было. Вот, например, один случай, даже не знаю, поверишь ли ты…
— А зачем же тебе врать?
— Опускались сумерки, особенно заметные в лесу, хотя в ближнем поле было еще светло. Мне показалось, что-то мелькнуло в стороне. Я повернулся и увидел на другой кромке поля две малиновые вспышки, словно два фонаря мигали одновременно. Огни висели примерно на высоте человеческого роста и медленно и бесшумно двигались вдоль опушки, не переставая сигнально мигать. Они все время находились на одном и том же тесном расстоянии. Источника света я разобрать не мог. Диво прогулялось по полю и утянулось в лес, затерявшись в его сумрачном подсознании.
— И что это было?
— Не знаю. С тех пор, я все время ждал появления этих малиновых огней. Но больше их никогда не видел.
А потом моя белка пропала. И день, и другой я ждал ее напрасно. Разумеется, это даже не была привязанность, которую мы испытываем к домашним животным, но в странных условиях душа порой прилепляется к неожиданным вещам, и мимолетные изменения воспринимает, как тревожные приметы. И я отчего-то забеспокоился. Сомнение в правильности моего решения стать отшельником, едва утихшее, опять разрослось во мне. Но что же было не так? Разве я, ничего кроме зла и горя не приносящий в окружающий мир, не поступил справедливо, вычеркнув себя из него? Конечно, я достоин тюремной шконки, а не душистой подстилки из лапника, я заслужил решетку, а не жемчуг росы на паутине вокруг моего шалаша. Но впереди осень и зима, придется рыть землянку, придется по-настоящему бороться за жизнь. Так что не курорт, а испытание я себе уготовил. И все-таки меня мучило ощущение, что я упустил из виду какое-то важное обстоятельство, и из-за этого упущения все мои умозаключения выглядят глупо, если не смешно.
Той ночью… Видишь, опять ночь. Той ночью я, прости за интимную подробность, пошел по нужде подальше от своего жилища, как поступал всегда, оставив гореть небольшой костер. Когда я возвращался, меня поразила эта картина — пламя, горящее для самого себя, и ни для кого больше. Я сливался с хвойной темнотой, я был одним из ночных призраков, ведь все равно, кто пугает нас шелестением во тьме, еж или нетопырь. Я не существовал для этого маленького неровного светового пятачка.
И тогда мне стало понятно, что в тот час, когда осознав уродливость своей жизни, принял решение покинуть мир, я совершил еще более серьезное преступление, чем все предыдущие. Нагадив и насмердев в чужом жилище, я зажал нос наодеколоненным платочком и картинно удалился оплакивать свои прегрешения. Нет уж, сумев жить среди людей негодяем, я должен вернуться к ним нормальным человеком, чтобы убрать за собой собственное дерьмо.
Денис поднял на меня наполняющиеся хмелем глаза.
— Зная, что сделаю завтра, я заплакал.
Едва дождавшись рассвета, я покинул шалаш, оставив в нем все точно так, как было до моего прихода.
Открыто идти вдоль дороги было уже не опасно. Хотя встреча с милицией меня бы не обрадовала. Наверняка ориентировки были получены. К тому же я все время старался не забывать, что это по моим внутренним ощущениям со дня гибели Гольфа минули годы, а на самом деле прошел всего четыре недели с хвостиком. По правилу, воспитанному еще, кажется, фильмом «Семнадцать мгновений весны», я пропустил две первые попутки, а когда показалась третья, вышел к самой обочине и поднял руку.
Остановился красный «ниссан». За рулем сидела женщина, которая сразу напомнила мне кого-то, и это напугало меня. Но в моей прошлой жизни я точно не знал ее. Мы обменялись несколькими фразами, выяснили, что она как раз направляется в Москву, и мне не придется пересаживаться. Я спросил:
— Вас устроит тысяча рублей?
Она ответила:
— Я не беру денег у выходящих из леса с пустыми руками.
До сих пор не знаю, что она имела в виду.
— Это была Елена?
— Да, Елена.
Денис торжественно улыбался, и следующую его фразу можно было предугадать без труда:
— Так мы и познакомились! И представляешь, за то время, что мы вместе, она ни разу не спросила, что я делал там, на обочине.
— Что ж, и в правду, удивительная история.
Мы помолчали, вертя в руках бокалы.
— Ох, и засиделась я!
— Полно-те! И пяти еще нет.
— Мне правда пора. Слушай, Дениска, как же мне было приятно навестить тебя! Прекрасный обед! Передай Елене, что я давно не чувствовала себя так уютно.
Мы вышли в просторный коридор. На туалетном столике мне бросилась в глаза обрамленная фотография — Елена, еще не беременная, худенькая, в джинсах и бордовой вязаной кофте сидела на корточках посреди зеленой лесной поляны. Видно было, что фотограф застал ее случайно: женщина увидела что-то в траве, цветок, или бабочку, и присела, чтобы рассмотреть это. Распущенные пушистые рыжие волосы лежали на плечах пенистой волной, лицо с острым подбородком было опущено вниз и обращено на камеру в три четверти. Фотография ухитрялась передавать внутренне движение, которое таилось в этой женщине, даже когда она вроде бы замерла. Как у кошки, но на кошку она была совсем не похожа. И вдруг я поняла, кого она напоминала с первого взгляда, и мне стало не по себе. Я растерянно взглянула на Дениса.
— Да, хорошая фотография, — произнес он, — хотя и старая.
— Ну, пока!
— Пока. Звони только обязательно, Катюша!
— Непременно! И ты.
Назад я возвращалась очень быстро почти по прямой. Грязный сверток лежал у меня в сумке, обернутый целлофаном. Денис описал все настолько точно, что найти место не составило никакого труда, пакет с тремя желтыми контейнерами безмятежно спал под землей. Легкая саперная лопатка отлично сослужила свою службу. Но и ее, и пару холщовых перчаток я без сожаления бросила около ямы.
Даже здесь, под покровом зрелых предосенних крон ощущалось приближение тяжелой тучи. Но прежде, чем послышались скоростные звуки шоссе, лес впереди поредел, прояснился и утратил свою мнимую таинственность. Я выбралась из кювета и сразу увидела серебристый «ауди» метрах в пятнадцати от моего беззащитного дамского «рено».
Мне показалось, что у меня есть шанс. И я действительно почти уже добежала до машины, как дверь «ауди» распахнулась, и тот, кого я ожидала увидеть, не спеша выбрался наружу.
— Здорово, Джип! — крикнула я.
— Здравствуй, Катюша.
— А ты и вправду неплохо знаешь людей.
— Ты хотела проверить именно это?
— Оставь меня в покое. Теперь ничего твоего здесь нет.
Он вынул из-за пазухи пистолет и каким-то неуловимым, но удивительно четким движением направил его на меня. Черное отверстие смотрело мне в живот, словно стрелок еще не решил, куда целится, в голову или в ноги.
— Положи сумку на переднее сиденье своей машины.
— Что?! — мне показалось, я не расслышала. Я ждала, что он потребует перебросить сумку ему.
Но Денис только повторил приказ.
Я открыла дверь и положила сумку на сиденье. Непонимание происходящего взводило нервы. Меня начинала бить дрожь. На лицо упали первые капли, холодные и тяжелые, как пули.
— А теперь, Катюша, отойди подальше. А лучше спустись в кювет и ляг на землю.
— Господи, что ты хочешь?!
— Просто сделай то, что я сказал.
Я отпрянула, не сводя с Дениса отчаянных глаз. Он убрал пистолет, но сверкнувшая во мне надежда погасла, когда я увидела у него в руке темный продолговатый предмет. Денис сделал несколько широких шагов в мою сторону, я в ужасе попятилась еще дальше. Что если он задумал догнать и схватить меня? Однако Жильцов остановился около моей машины. Не говоря больше ни слова, он выдернул кольцо и бросил гранату в салон, словно маслину в фужер мартини. Прыгая в кювет, я увидела краем глаза, как Денис метнулся на землю.
Грянул взрыв, и мелкие осколки застучали совсем близко. По верху, по моим растрепанным волосам коротко рвануло горячим воздухом. Я подняла голову. Вслед за грохотом с дороги на меня пополз жидкий кисловатый дым. Я встала, отряхнулась и снова выбралась на шоссе. Дорогу заливал дождь, но дымному костру на месте автомобиля, казалось, все было нипочем.
Я отирала с лица струи, заводила за уши мокрые пряди волос, а Денис пристально смотрел на меня сквозь вонючий дым горящих покрышек. Затем он пропал в дыму, и послышался звук захлопнувшейся дверцы. Я выбежала на середину шоссе, но «ауди» грациозно обогнул меня и ушел в горизонт, вспенив воду под колесами.
Самое странное занятие — рыдать под дождем. Кто пробовал, тот со мной согласится. Я стояла прямо на разделительной линии и смотрела в небо. Точнее пыталась смотреть, потому что маленькие водяные бомбочки лупили меня по глазам. Я ждала, что из-за ливневой стены вырвется обезумевшее железо и разорвет меня. Но шоссе было настолько переполнено дождем, что ни для чего больше места на нем не оставалось.
Наконец я пришла в себя, и укрылась под подолом самой густой ели на обочине. Чтобы выбраться отсюда, придется отойти подальше от горящего неугасимым бензиновым пламенем автомобиля, иначе не отвертишься от расспросов, а то и чего доброго, от протокола. Можно просто идти вдоль шоссе, а можно…
Я достала из кармана мокрой куртки мокрую карту и, смахивая падающие с носа капли, нашла место своего положения. Все правильно — можно пройти вот здесь, краешком охотхозяйства, пересечь узкое поле в районе Коровино и выйти на Носовихинское шоссе. Во-первых, так я окажусь ближе к Москве, а во-вторых, можно легко навешать лапши на уши водителю попутки. Да и места эти мне почти что знакомы. Несколько месяцев назад я писала статью для одного областного еженедельника, в которой речь шла как раз об этом крае старообрядчества и древних ремесел. Местность, куда мне предстояло углубиться, называлась Гуслица
Дождь не стихал. Дождь не то злился на свое всемогущество, не то заходился от восторга, сознавая свою исполинскую мощь. Я сунула руки в карманы, бросила последний взгляд на клубящийся костер, и зашагала к лесу.
Под ногами хлюпало. Джинсы потяжелели и плотно облепили колени. Под деревьями стало еще хуже. Казалось, каждый лист, накопивший холодную влагу, имеет что-то против меня. Капли сыпались мне за шиворот, разбивались о голову, долбили по плечам. Остро и освежающе пахло хвоей, травой, землей, жизнью. Быстрая ходьба согревала. «Ничего, — ободряюще твердила я, — ничего, прорвемся, не пропадем»! И не понимала, глупая, как опасно начинать беседу с собой в уединении, посреди густого старого леса.
