АНАТОЛИЙ МИХАЙЛОВ. Цыганский романс.

Анатолий Михайлов

 

ЦЫГАНСКИЙ РОМАНС

 

Может спел про вас неумело я –
очи чёрные, скатерть белая.

Вл. Высоцкий

1

Вот краткий перечень злачных мест, которые мне в том или ином порядке предстоит посетить. Но с обязательной финишной ленточкой в парке культуры имени Горького.

Дом № 24 – наша любимая шашлычная на Арбате. Теперь это стартовая площадка моего прощального променажа по нашим памятным местам.

Бараний шашлык с бутылкой «Айгешата» и шоколадным пломбиром на сладкое.

Просторный зал с фонтаном на втором этаже ресторана «Прага», где мы кричали «горько» на свадьбе Владика Игнатущенко, послужившим потом прототипом главного героя моих «Записок влюблённого».

Через семнадцать лет, когда я их прочту в «Голосе юности», одна литературная дама чуть не прослезится и со словами «бедный мальчик» погладит меня по голове.

Цыплёнок «Табака» с картофелем «фри» и предварительно поставленный на скатерть графин с «Алазанской долиной».

Дом №6 по улице Горького, где, согласно квитанции «Мосгорсправки», прописан мой любимый футболист, которому через тридцать восемь лет будет посвящена зарисовка «Мелодия для Анатолия Ильина», и расположенный на первом этаже бывший магазин «Российские вина», где мы в июне 59-го заправлялись напитком нашей первой ночи.

Теперь здесь оборудован зал дегустации, где из стеклянных колб при помощи поворота крантика любой приглянувшийся тебе сорт «винно-водочного изделия» нацеживают в разлив.

Взял два стакана «Лидии» плюс две конфеты «Красная шапочка» (название вспотевшей в кармане Олечкиного фартука шоколадки, когда мы ездили с ней на могилу Пастернака).

Кафе-мороженое «Лето» между Пушкинской площадью и Белорусским вокзалом. В этом кафе мы сидели после нашего первого возвращения из Ялты и потом рванули в Лужники на открытие баскетбольного турнира спартакиады народов СССР.

(Играли сборная Москвы и сборная Казахстана. И в сборной Москвы своими финтами и проходами больше всего запомнился коренастый Аркадий Бочкарёв, а дальними бросками – долговязый Михаил Семёнов (конечно, им было ещё далеко до нашего любимого тандема в спортзале аудиторного корпуса). А в сборной Казахстана – пыхтящий над кольцом противника неповоротливый гигант Вася Ахтаев /рост 2 метра 42 сантиметра/ и в паре с ним чуть ли ему не по пояс – стремительный технарь Армен Алачачан, которого потом переведут в ЦСКА.)

Бутылка полусладкого «Шампанского» плюс два посыпанных размельчёнными орешками шарика «крема брюле».

Гирлянда Крымского моста с «манящими огнями» «чёртова колеса».

Здесь остановка с поворотом головы на Фрунзенскую набережную и заключительный спурт в пивбар «Медвежонок», где в июне 62-го после скандального выдворения с территории беседки у нас в саду за «возмутительное» по мнению мамы распитие купленной в местном гастрономе бутылки румынского рома (за которым в те годы, в силу его дешевизны, шла ожесточённая охота) по поводу круглой даты – Олечке уже исполнилось три дня – мы с Витенькой Стольниковым пили потом чешское пиво.

И где на ход ноги я выпью теперь стакан рома «Бакарди» и закушу лежащей на блюдечке «ром-бабой».

Такой вот у меня складывается прощальный марш-бросок.

Но всё это во второй половине дня, а пока я сижу у Володи на кухне и, прежде чем вдеть чистый лист в пишущую машинку, продумываю композицию из уже отобранных для публикации текстов намеченного к изданию в единственном экземпляре подпольного альманаха.

И через шесть лет, заметая следы своих «преступлений», я (вместе с кассетами записанного на плёнку врага народа) демонстративно (при свидетеле) его сожгу, чем (после полученной от этого свидетеля информации) вызову озабоченность взявшего надо мною шефство полковника Комитета государственной безопасности товарища Мясникова.

2

После поездки на могилу Пастернака я стал готовиться к путешествию в город Рязань, и по моему замыслу изложение этого факта должно было венчать задуманное мною детище.

(В прошлом году в редакции журнала «Юность» я имел тет-а-тет с сотрудниками отдела прозы Лёшей Баташёвым и Витей Бухановым.

Я принёс им свой очерк о поездке в подмосковный совхоз «Раменский», и они очень смеялись, когда читали про слаженный хор выходящего с прополки на дорогу коллектива местных «девчат», и даже пригласили ещё раз послушать из соседних комнат сотрудников отдела поэзии и отдела критики и предложили мне отнести свой материал в «Новый мир».

Насколько мне известно, Лёша Баташёв сделался потом крупным специалистом по советскому джазу, а в своё время Витя Буханов опубликовал в «Литературной России» очерк о «рязанском учителе».

Но покоривший меня ещё в ноябре 62-го «продавшийся за тридцать серебряников литературный власовец» оказался вне зоны досягаемости: согласно поступившей к нашему Старику информации Александр Исаевич по уважительной причине уже давно из Рязани слинял, и, в отсутствие этого моего «мемуара», в качестве компенсации я решил зафиксировать замаскированное в Валиной кошёлке со свёклой «Открытое письмо к советскому правительству», где Александр Исаевич напоминает нашим «вождям» знаменитую фразу Александра Сергеевича о том, что «они любить умеют только мёртвых».

В мой самиздат, помимо подборок раннего Глеба Горбовского и «сельскохозяйственного рабочего» Бродского, включая «Банщика» Юрия Панкратова и «Евреи хлеба не сеют…» Бориса Слуцкого, войдут и стихотворения из вышедших недавно в «большой серии поэта» Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама, а также отобранная мною коллекция «семян» из подаренного мне Володей сборника Владислава Ходасевича «Путём зерна».

В разделе «Мои старшие товарищи» я помещу Валиного «Франсуа Вийона» в одной упряжке с посвящённым Валентину Лукьянову «Белым негром» Саши Алшутова и 66-м сонетом Шекспира в переводе Владимира Козаровецкого; ну, а в подборке «Есть магнитофон системы Яуза» – своих любимых бардов:

Владимир Высоцкий – «Штрафники» и «За меня невеста отрыдает честно…»

Александр Галич – «Облака» и «Вы такие нестерпимо ражие…»

Булат Окуджава – «Бумажный солдат» и «Тьмою здесь всё занавешено…»

И вместе со своим «Огарёвым» не позабуду воткнуть и себя – и совмещу своих уже повзрослевших «У нас в саду жуликов» с так и не выдранными из всё ещё томящейся, согласно картотеке товарища Былины, под Магаданом в архивах секретного отдела Центральной геолого-геофизической экспедиции нашей комсомольской «Мимики» опусами Бори Жуланова.

Скомпоновав отпечатанные на «Ундервуде» тексты и, предварив их стихотворением Володи Корнилова «Дочери» с наклеенной на ватман фотографией гравюры Анатолия Цюпы «Отлёт», я отнесу потом плоды своих трудов на улицу Метростроевскую в переплётную мастерскую.

И в свой походный рюкзак добавлю ещё «Конармию» Исаака Эммануиловича Бабеля, поэму Володи Корнилова «Заполночь», а также изъятую из всех библиотек Советского Союза роман-газету с текстом еще совсем недавно выдвинутой на соискание Ленинской премии повести «Один день Ивана Денисовича».

3

У Сергея Есенина (Валя читал) один литератор (не буду называть его фамилии) как-то по пьянке спрашивает:

– Ну, сколько у тебя, Серёжа, было баб?

Есенин почесал затылок и скромно потупился:

– Триста.

Потом немного подумал и уточнил:

– А вообще-то три.

4

Я выхожу из парка и, прежде чем направиться к троллейбусной остановке, наблюдаю удивительную картину.

Исполняя обязанности голкипера, у колонны стоит лысый мужик и всем одиноким девушкам, галантно расшаркиваясь, предлагает букет незабудок.

Смущенно улыбаясь, обладательница бесплатного презента пересекает линию ворот, но лысый Дон Жуан преграждает ей путь и в качестве компенсации за оказанный знак внимания предлагает ей руку и сердце.

Озадаченная таким поворотом событий девушка приходит в замешательство и, вырываясь из объятий, переадресовывает помятый в нешуточной перепалке букет обратно. Галантный ухажёр его аккуратно распушает и, приведя в состояние боевой готовности, возвращается на исходную позицию.

Я спускаюсь в подземный переход, и мимо меня, издавая не совсем понятные звуки, проносится пара: впереди – настойчиво имитируя отрывистый цокот копыт, на высоких каблуках с сумочкой через плечо пролетает что-то размашистое и блестящее, заметно отставая и конвульсивно припадая на волочащуюся ногу, с каким-то упорным нарушением ритма кандыбает что-то растрёпанное и седовласое, и часть толпы, похоже, давно сопровождающая эту загадочную пару, чуть ли не со свистом гогочет и улюлюкает; и, будучи вовлеченным в этот не совсем привычный марафон, я неожиданно для себя присоединяюсь к бегущим.

На другой стороне Садового кольца всю эту несущуюся к остановке возбуждённую кавалькаду обгоняет идущий с Калужской заставы троллейбус. Расстояние между участниками бегущего впереди тандема заметно увеличивается, и, опережая отстающего, я приближаюсь к ушедшей в отрыв женщине.

Уже было захлопнувшись, створки дверцы ступенчато распружиниваются и, потеряв из поля зрения точно впорхнувшую в уплывающий корабль экзотическую бабочку, я прибавляю обороты и в последний момент успеваю запрыгнуть на подножку.

Кандыбающий с гневно развевающимися волосами преследователь, отчаянно жестикулируя, что-то гортанно выкрикивает, но, оставив его далеко позади, троллейбус уже набирает ход.

5

На следующей остановке, словно бы всё ещё продолжая свой манёвр, женщина неожиданно выскакивает, и следом за ней, не давая сомкнуться уже сдвигающимся створкам, выпрыгиваю и я.

И просто не верю своим глазам: ни дать, ни взять – вырвавшаяся из лап коварного Квазимодо сказочная Эсмеральда.

Продолжением фисташкового оттенка тонких и нервных пальцев – окольцованные браслетами запястья. На мочках ушей – внушительных размеров узорчатые клипсы. Вокруг точёной шеи поверх чешуйчатых блёсток пелерины – янтарные горошины монист.

Остановилась и, шевельнув белками «чёрных очей», оценивает мой потенциал.

И вот мы уже с ней шагаем рука об руку. Она, точно гарцуя, на своих «высоких каблуках». И я – в своих на босу ногу обшарпанных сандалиях.

…Я нашариваю в кармане ключи и, колупаясь, какой из них от квартиры, ковыряюсь в замочной скважине. Хозяин почему-то ещё не спит.

Зажигает в передней свет – и тут же, как ошпаренный, отскакивает.

Я открываю дверь в комнату и, нащупывая в темноте кнопку, включаю торшер. На столе возле бутылки с шоколадным ликёром два гранёных стакана и в глубокой тарелке оранжевые апельсины. Ещё одна бутылка в холодильнике.

В веревочной оплётке вытаскиваю «брауншвейгскую» колбасу, ту самую, из нашего кремлёвского заказа, я купил её утром в «Елисеевском». И с тем же самым швейцарским сыром и португальскими маслинами. Только теперь буду угощать совсем не Петушка с Колькой Лахтиковым. И даже не прыщавого Бабона.

Как заметил бы Глеб, «из двух подков» ждёт своего часа «торс семиструнной гитары». Но только не «на стене», а на диване поверх постеленного одеяла возле подушки.

Кидает сумочку на стул и, вытащив «турецкие» тапочки, сбрасывает свои «шпильки».

Снимает с мочек ушей клипсы и, расцепив нанизанные на леску янтарные бусины, складывает на пустующем под зеркалом трельяже.

Теперь снимает в чешуйчатых блёстках пелерину и вешает её на спинку стула. Расстёгивает на юбке молнию и, стягивая в чёрную клеточку чулки, остаётся в сиреневой комбинации.

Достаёт из сумочки мыльницу с полотенцем и, выйдя из комнаты, зажигает в ванной колонку.

Хозяин (из моей комнаты всё слышно), испытывая тревожное беспокойство, топчется в коридоре.

Может, всё-таки пригласить и, чтобы не нервничал, налить ему стакан. Но покамест я принимаю решение, моя Коломбина уже успевает вернуться.

Бросает взгляд на выставленное угощение и вынимает из сумочки пакет с болгарским перцем.

– Иди, – улыбается, – помой.

Я вытаскиваю из шкафа ещё одну тарелку и уже на кухне пускаю над раковиной струю.

Хозяин (теперь всё слышно уже из коридора) топчется у себя в комнате.

А что ещё остается? Я уже заплатил ему аванс.

Возвращаюсь обратно и ставлю тарелку с болгарским перцем на скатерть.

– Тебя, – спрашиваю, – как зовут?

Оказывается, Настурция.

Так её окрестили товарищи по опылению.

– По-вашему, – улыбается, – Настя.

– Ну, давай, – поднимаю стакан, – давай за Настурцию… – а сам даже и не знаю, как этот цветок выглядит.

Знаю сирень. Эмблему печали – чёрную розу. Полевую ромашку из кинофильма «Солдат Иван Бровкин». Пожалуй, ещё жасмин. И то, если его понюхать. (Точно березу, если посмотреть на её кору). Мои любимые флоксы (потому что у нас на даче).

Ну, и, конечно, тюльпаны (потому что портрет нашего Старика работы Игоря Тюльпанова).

6

У меня на коленях гитара.

«А что я сказал медсестре Марии…»

(Потом, окажется, и правда, медсестра и мечтает стать акушеркой.)

– Вот, – говорю, – послушай… – и читаю ей текст из своей отпечатанной на «Ундервуде» подборки.

«Мело, мело по всей земле во все пределы…»

– Ты, – говорит, – не такой… Не такой, – добавляет, – как все…

И уточняет:

– Похож на наших…

7

Утро. За дверью опять топчется хозяин.

Всё. Ушёл на работу.

Я сдираю с апельсина оранжевую кожуру и разливаю из второй бутылки остатки ликёра.

На блюдце – коричневые косточки от маслин.

8

…Солоноватый привкус разодранного в горячечной перепалке нёба. Размашистыми сполохами идущий на повышение стон.

Подмявший ветви кустарника раскатистый треск наотмашь поваленной лиственницы.

Сползает мне скулой на живот и, ввергая меня в замешательство, поводит из темноты глазниц чуть скошенными белками…

9

Причёсывается – и над сиреневой комбинацией – спадающий на белые плечи чёрный шатёр.

Сидит на стуле и, вытянув перед собой ногу, натягивает чулок. Теперь второй.

Защёлкивает на юбке молнию и уже накидывает пелерину.

– Тебе, – спрашиваю, – сколько?

Оказывается 28. Почти ровесники.

– А где работаешь?

Ей бы выщёлкивать кастаньетами где-нибудь на Пляс Пегаль. Но вместо «лихого перепляса» – психиатрическая клиника имени Кащенко (родная сестра клиники имени Ганнушкина, в которой наблюдается Анисим).

Вдруг предлагает – «поехали в Серебряный бор купаться». «А вечером» – и опять шевельнула своими белками.

– А вечером, – улыбается, – к нашим…

10

Уже подходим с ней к метро и, миновав турникет, спускаемся по эскалатору. Навстречу ползут повёрнутые в нашу сторону головы.

Сейчас доедем до Белорусской и на 20-м троллейбусе покатим в Серебряный бор.

Сидящие в вагоне пассажиры откладывают газеты.

Соседствуя на металлическом поручне, покачиваются наши пальцы. И по привычке, унаследованной ещё с детского возраста, закрыв глаза, я превращаюсь в кремлёвского мечтателя.

На Хасыне мы с Борей Жулановым мечтали поставить в дельте Омолона ярангу и, заведя себе по чукчанке, в оставшееся от любовных утех время выводить гусиными перьями на своих планшетах лирические автографы. Зато теперь я буду в шатре делить ложе со своей персональной цыганкой, а её товарищи (как когда-то мечтал Исаак Эммануилович) научат меня раскачиваться в седле; и тогда я всем докажу, что я «на коне» и сделаюсь настоящий джигит.

Уже проскочили Краснопресненскую. Следующая остановка станция Белорусская.

…Я открываю глаза и читаю: НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ. Электричка уже въезжает в туннель.

А где же моя Эсмеральда?

На Новослабодской выскакиваю – и перебегаю на другую сторону. Но не успел – и провожаю глазами хвост последнего вагона.

Табло отстёгивает секунду за секундой: одна минута… две… две сорок четыре…

На Белорусской опять выскакиваю.

Уже упорхнула.

11

Я продираюсь по эскалатору наверх и, выбежав на тротуар, запрыгиваю на подножку троллейбуса. Но троллейбус уже совсем не тот.

…Вот деревянный карниз над забегаловкой, где нас когда-то застала гроза и, поправляя на прилипшем сарафане съехавшую на плечо лямку, Милка протягивает навстречу ливню ладонь.

Не хочется нынче ни песен,

ни умных речей принимать.

А хочется встать под навесом

и стебли у ливня ломать.

Конечно, Глеб.

А вот и наше озеро, где «отражаясь задумчивой гладью, на якорях кувшинок чуть колышется стойбище сосен».

12

Наклонившись в окошко «Мосгорсправки», я протягиваю заполненный бланк. «Психиатрическая клиника имени Кащенко».

Я обхожу все 14 корпусов и в каждом корпусе обращаюсь в приёмный покой.

«Цыганка Настя. Такая высокая. Медсестра»

И никакой цыганки Насти.

13

В регистратуре мне заводят карточку и с талоном в руке я поднимаюсь на третий этаж.

Через два года я тут встречусь со сбежавшим из психиатрической клиники Анисимом. Когда после второго триппера вернусь из Находки в Москву и по окончании инкубационного периода попытаюсь прояснить перспективы своих дальнейших половых сношений.

Но всё это меня ожидает впереди. А пока ещё не целованным мальчиком-с-пальчиком я занимаю очередь к дежурному венерологу.

Прежде чем начинать визуальный осмотр и записать потом в историю болезни плачевный результат, медицинский работник производит предварительный опрос.

– На что, молодой человек, жалуемся? – привычно спрашивает меня врач.

– Вообще-то… – немного потупившись, скромно начинаю я, – вообще-то ни на что… Но я… я хотел бы узнать – заразился я или не заразился?

– С кем и когда последний раз имели контакт? – задаёт мне стандартный вопрос съевший в этих нюансах собаку специалист по сердечным недомоганиям.

– Вообще-то позавчера… но понимаете…

И тут он меня вдруг прерывает и, чуть ни схватившись за живот, приглашает присоединиться и свою помощницу.

(Как я потом узнаю, эти помощницы, прежде чем протянуть тебе тампон ваты, очень искусно всаживают в ягодицу иглу.)

Переварив мою просьбу, его помощница тоже чуть не хватается за живот.

«Вот это – думают – джигит!»

Но потом всё-таки посерьёзнели и дали мне директиву, согласно которой я к ним обязан теперь явиться ровно через месяц.