ЮЛИЯ ПАНИНА. О вреде новейшей литературы.

СЦЕНА-МОНОЛОГ В ОДНОМ ДЕЙСТВИИ

ДЕЙСТВУЮЩЕЕ ЛИЦО

Иван Иванович Нюхин, муж своей жены, содержательницы музыкальной школы и женского пансиона

Сцена представляет эстраду одного из провинциальных клубов.

Нюхин (с длинными бакенами, без усов, в старом поношенном фраке, величественно входит, кланяется и поправляет жилетку). Милостивые государыни и некоторым образом милостивые государи. (Приглаживает бакены.) По заведённому обычаю жена моя послала меня прочесть вам популярную лекцию в благотворительных целях. Последнее время я, некоторым образом, был нездоров, что заставляло мою жену отклонять предложения такого рода, но теперь этот досадный недуг миновал и она сочла возможным выпу… позволить мне выступить.

Предметом сегодняшней моей лекции я избрал, так сказать, вред, который приносят человечеству новейшие литераторы. Сам я, признаюсь, их трудов в руках не держал, однако жена моя велела читать сегодня о вреде новейшей литературы, вероятно потому, что считает её причиной моей болезни… Впрочем, ввиду недостатка времени не будем отклоняться от темы. Особенно прошу внимания у присутствующих здесь счастливых родителей, которые могут почерпнуть из моей лекции немало предостережений. Современная литература внушает юношеству ложные идеи и непочтительность к старшим…

Я, когда говорю, щиплю себя за бакенбарды, но вы не обращайте внимания; это от рассеянности. Я, вообще говоря, в последнее время стал очень рассеян. Это у меня началось после 15 июня сего года, после того самого дня, когда в нашем доме произошло одно странное событие. Надо вам заметить, что жена моя держит музыкальную школу и частный пансион, то есть не то чтобы пансион, а так, нечто вроде. В пансионе я состою заведующим хозяйственной частью. Я закупаю провизию, проверяю прислугу, записываю расходы, веду уроки, шью тетрадки, вывожу клопов, прогуливаю женину собачку, ловлю мышей, и прочее, что придёт жене в голову. Себе же она взяла самый важный урок, урок, так сказать, хороших манер и вообще этикета.

Ну-с, одним словом, в тот день я должен был читать воспитанницам «Бедную Лизу». Внезапно крик. Когда жена кричит, я стараюсь ей не попадаться, но она звала меня, а если не прийти, она сама найдёт, и тогда… да что тут говорить! Одним словом, прибегаю к ней, а там… Стоит какой-то человек. Мужчина. Надо вам сказать, что мужчин в нашем пансионе нет, чтобы не повредить нравственности воспитанниц. С улицы тоже зайти некому, парадное днём заперто, а у чёрного хода всегда кухарка. И вот, можете себе представить, стоит молодой человек, кричит на мою жену, жена кричит на него, половина воспитанниц в обмороке, кухарка грозится дворником. Положение, одним словом, щекотливое. И тут я.

Жена увидела меня, кричит: «Что ты стоишь столбом, чучело?» Она, когда бывает не в духе, зовет меня так: чучело, или аспид, или варвар. «Варвар»! Знала бы она, что говорит! (На несколько мгновений расправляет плечи, выпячивает грудь и обводит взглядом зрителей.) Да-с… «Тут, говорит, святопреступление происходит, а тебе и дела нет!» Деваться некуда, встал между тем и женой, она меня в спину пихает, он глазами сверлится. Одет чудно?, фрак с чужого плеча и без жилетки. Волосы длинные, не то чтобы как у студента, но вроде как. Не иначе, из идейных. Я чуть памяти не лишился. Тут вижу, он стоит, руки в боки, но не кидается, кулаками не машет. Я духу набрался, говорю: (умоляюще складывает руки и шепчет) «Молодой человек, оставьте нас, уйдите, Христом-Богом прошу…» Тут у меня слова кончились. А он посмотрел на меня и как закричит: «Да уйду я, уйду, вы только покажите где выход, в этих ваших…» ну, тут он выразился… «не найдёшь…»

Одним словом, повёл я его по лестнице. Жена вдогон кричит: «Городового зови, аспид», ругает кухарку, что недосмотрела, кухарка кричит, что никого не видела, воспитанницы галдят на весь дом. Спустились в парадное, там этот гость спрашивает: «Ну чо…» (Помолчав.) Мне иногда кажется, что я каждое слово его помню… помню… а повторить не могу. «Что, говорит, она на меня набросилась? Я спросить хотел, что это за место, а она как кинется: «Приличный дом, приличный дом…» Я, говорит, сказал ей в рифму, чтоб заткнулась, а она совсем из себя вылезла…» Что я отвечу?.. Вывел его из этого содома на улицу и хотел закрыть дверь.

Тут он спрашивает, не знаю ли я, где живёт какой-то Пандорин… Нет, виноват, кажется, Фонарин. (Живо.) Фандорин! Фандорин Эраст, это я запомнил, потому что должен был читать «Бедную Лизу».[1] Откуда мне его знать? Тридцать лет мы никуда не ходим, никого не приглашаем, ни с кем не знаемся. И в адресный стол не пошлёшь, не столица. «А где, говорит, здесь место, чтоб поесть? В третий раз, говорит, не туда попадаю». Надо вам сказать, что через два переулка от нас есть приличный трактир. Сам я раньше в нём не бывал, но жена моя посылает туда за обедом, когда от нас уходит кухарка. Кухарки у нас, чтоб вы знали, подолгу не задерживаются. Причиной тому нрав моей жены, это очень скупая, сердитая, сварливая, то есть, бережливая, строгая и добродетельная дама, и оттого прислуга то и дело берёт расчёт. (Оглядывается.) Впрочем, она, кажется, ещё не пришла, её здесь нет, и можно говорить что угодно.

Да, так вот я сказал ему про трактир. Он замялся и спрашивает: «А такие деньги у вас годятся?» И показывает серебряный рубль. «А сколько, говорит, на него можно купить? А покажите мне, как тут у вас в трактир ходят, я не отсюда и не знаю, что тут у вас как».

Не знаю, как он меня уломал. Он вдруг показался мне таким… простодушным… Я боялся, что меня хватятся, и неловко было сказать, что жена не даёт денег, но он сказал, что заплатит за обоих. И мы пошли в этот трактир. Деньги с нас взяли вперёд. Возмутительное недоверие к, так сказать, добропорядочному члену общества и, в некотором роде, представителю юношества!..

Он сказал, что его зовут Слава, Слава Курочкин[2], можно просто Славик. Он обо всём расспрашивал, как будто и вправду видел в первый раз… Неловко вспомнить, что я всё ел, ел, но я был голоден… я всегда бываю голоден. И я наелся досыта, в первый раз за много дней, и даже выпил рюмку водки. И так хорошо на душе стало, и в то же время так грустно… и я посмотрел я на Славика и понял, что надо ему рассказать. И я всё, всё ему рассказал: про мою несчастную жизнь, про пансион, про жену, про то, как она зовёт меня чучелом… Меня никто никогда не слушает. А он слушал. Он ни разу меня не перебил. Только про жену сказал… куда её надо послать, а я не могу… Но я не о том хотел сказать, совсем не о том…

Так вот, когда я говорил, что жена зовёт меня варваром, он засмеялся и сказал: «Ну ты и правда Конан». Надо мной всё время смеются и я молчу, но почему-то от его смеха совсем не было обидно. И он спросил: «Не знаешь, кто такой Конан?» Я признался, что не знаю. И он стал мне рассказывать… что был такой варвар, который потом стал королём… у них это часто бывает… (Замолкает.)

Ещё никто… и никогда… не дарил мне столько внимания. Мы с ним проговорили весь оставшийся день и всю ночь. Я знал, что не дочитал уроков, что жена будет зла, но… Что мне за дело было до жены и до её уроков?..

Ах, какая это была ночь!.. незабываемая! Два раза нас грозились забрать в участок. Вы не думайте, мы не буянили, не шумели. Мы бродили по улицам, присаживались в подворотнях… Из трактира нас попросили, чтобы освободить место. Не мог же я вести Славика в пансион! А он всё рассказывал, рассказывал… иногда пел. Тогда-то нам и грозили участком. Он спрашивал, не надоело ли мне… Не надоело ли мне? Да я бы век слушал! Про героев, про битвы, про дальние страны, про королей, про варваров… особенно про варваров. Раньше я только то и знал, что они разрушили Рим, а тут… Непомерная силища, косая сажень, дубы с корнем, отмахнёт — переулочек, весь в шрамах, лик ужасен, он прекрасен! Ходит куда хочет, сыновья сами собой растут, принцессы наперебой короны дарят. Плавает как рыба и мясо ест каждый день. А вот что они в зверей по своей воле превращаются, в это я не верю. Этому должно быть естественное объяснение.

Потом рассвело. Славик сказал: «Ух ты, уже утро!» Сказал, что ему пора и что Фандорина поищет в другой раз. Он зевал, а у меня ни в одном глазу. Мы распрощались. Он сказал: «Ну, бывай, Конан», и у меня на душе так защипало, так защипало… и стало так тепло и так горько…

Не помню, как я оказался у пансиона, должно быть по привычке. Как я не хотел туда входить, передать нельзя! Никогда, никогда ещё он не был мне так ненавистен! А в окне показалась жена и прошипела чтобы я, аспид, немедленно шёл в дом.

Она отругала меня и не дала завтракать. «Тебя, говорит, чучело, кормить не для чего…» Проверила, не пропил ли я часы, и погнала учить воспитанниц литературе. Я ведь сказал вам, что в пансионе, кроме хозяйственной части, на мне лежит преподавание математики, физики, химии, географии, истории, сольфеджио, литературы и прочего? А за танцы, пение и рисование жена берёт отдельную плату, хотя танцы и пение преподаю тоже я.

Так вот, я уже говорил, что должен был читать им «Бедную Лизу». Весьма полезное чтение, одобренное, способствующее привитию нравственности… жена за этим следит. Я и сам был не прочь поплакать над Лизиными горестями… был не прочь до того дня. Я открыл книгу и не мог прочесть ни слова. Зачем? Я всё равно не могу ей помочь. И я стал рассказывать о варварах. Об их странствиях. О походах. О подвигах. Потом был урок истории, и вместо Александра Великого я снова говорил о варварах. Весь день я думал о варварах… и ещё о Славике. Я вслушивался, мне всё казалось: вот-вот снова закричит жена, и…

Зачем я это вам говорю? Сам не знаю. С того дня я думаю только об одном. Я всё время вспоминаю эти рассказы, варваров и Славика. Когда иду на базар, делаю крюк, чтобы пройти мимо того трактира. А когда шёл в этот клуб, мне казалось, я встречу его здесь. (Напряжённо вглядывается в зрителей.) Славик!.. (Разочарованно вздыхает.) Нет, нет его. Если увидите, скажите, что Иван Иваныч, то есть, Конан душевно по нему скучает. Пусть приходит, он знает куда, а если нет, то музыкальный пансион m-me Нюхиной, Пятисобачий переулок, дом № 13, обойти со двора и постучать в четвёртое окошко справа в первом этаже флигеля. Это чулан, где я ночую и прячусь между уроками. Только пусть не попадается моей жене, иначе всё пропало.

Моя жена… она посадила меня под замок. Не сразу. На другой день, во время урока… Впрочем, нет. Это случилось раньше. Воспитанницы… впрочем, тоже нет, насчёт воспитанниц я узнал потом. Перед уроками… перед уроками я брился. Когда я смотрю в зеркало, мне всегда кажется, что лицо моё как будто разрезано надвое. Это происходит оттого, что в зеркале трещина, то есть не то чтобы трещина, а зеркало разбито пополам и склеено. Это мне всегда мешало, но в то утро я вдруг увидел… увидел в этой трещине шрам, а в нём — признак варвара! И я подумал: если бы у меня, как у варвара, были ещё косы, было бы не так больно, когда жена бьёт по шее. Я отложил бритьё и попробовал… (дёргает бакены) попробовал…

Ничего не вышло. Много ли из вот этого (щиплет бакены) наплетёшь? Или из этого? (Щиплет макушку.) Так, тычки какие-то. И тут ворвалась жена. Жена моя, чтоб вы знали, в комнаты не входит, а врывается. Увидела мою голову и как вцепится: «Ты, говорит, аспид, опозорить меня перед людьми хочешь!» Сперва чуть не вырвала с волосами вместе, а потом схватила щётку и так прошлась, что лучше бы вырвала.

Я должен был догадаться… Она никогда не заходит ко мне по утрам — всегда кричит: «Иди сюда, чучело». Она выгнала меня на урок. Там ждали ученицы и «Бедная Лиза». Я закрыл «Лизу» и стал рассказывать, как Конан стал королём. А через пять минут ворвалась жена и велела, чтобы я шёл за ней.

Она сказала, что я, чучело безнравственное, разрушил репутацию заведения, что воспитанницы ей донесли, как я развращаю их чудовищными рассказами, что она сама в этом убедилась, стоя за дверью, что знает, от кого я, аспид, их набрался, и что он наверняка поднадзорный, и, и… Пока она ругала меня, я молчал. Но когда она взялась за Славика, я… я… Я сказал, чтобы она не смела порочить достойнейшего юношу. А она сказала, что сочинители этих историй — неблагонадёжного направления и их надо на поселение в Сибирь. Я назвал её Гаргульей, Гренделем и Лернейской гидрой. Она позвала кухарку, кухарка позвала дворника. Меня заперли в чулан.

Там я провёл неделю или вроде того. Каждый день жена объясняла мне через дверь, как низко я, аспид, пал, кухарка приносила остатки ужина, а я… Когда сидишь взаперти голодный, чего только не придёт в голову. Я вспоминал одну за другой те истории и подумал… подумал… (Стискивает руки.) В тех историях через одну к героям кто-то приходил. Приходил и говорил, что они избранные. А они… они были обыкновенные. Над ними смеялись, как надо мной. Они могли только мечтать. И вдруг приходил вестник, и рассказывал о другой жизни, и призывал к великим делам. И я подумал… подумал… (Шёпотом) Это как будто про меня… Я был когда-то молод, умён, учился в университете, мечтал, считал себя человеком… И вот не осталось ничего! Я несчастлив, я обратился в дурака, я ничтожество, но вот пришёл Славик, которого я не ждал, и сказал мне, что я Конан, Конан-варвар, и рассказал о варварах… может быть, и я призван? Может быть, и мне ещё назначены великие дела?

О, как бы я хотел узнать, что я не муж моей жены! Я, Конан-варвар, жгучий брюнет, плечи мои широки, синие глаза горят огнём, боевой клич рвётся из мускулистой груди — и враги бегут прочь без оглядки, их шатры пылают, дома рушатся, женщины падают в мои объятья… Чёрт с ними, с женщинами!.. К чёрту эти тетрадки и ноты, эти кисейные шарфики, эти хрустящие юбки, романсы, сольфеджио и арпеджио!.. Огня, огня!.. Спалить к чертям собачьим этот дом, этот пансион, эту галеру, и бежать, бежать, на простор, на волю, к варварам!.. Да, я варвар!.. (Запевает.) «Броня крепка и кони наши быстры… пойдут дружины в яростный поход…» (Сжимает кулаки.) Где мой каменный топор? Где мой двуручный меч? Где танец огня и стали?.. (Сникает.) Я, я обучаю капризных барышень вальсам и польке!.. Они наступают мне на ноги и смеются за моей спиной, а жена твердит: «Так тебе и надо, чучело!»

Я притворился, что всё забыл. Жена выпустила меня из чулана, потому что некому заниматься с воспитанницами, некому вести расходы, некому… Но она следит за мной и проверяет каждый шаг. (Оглядывается.) Я снова читаю ученицам «Бедную Лизу» и «Бедного Вертера», делаю вид, что не замечаю смешки воспитанниц, на вид я весел, а самому так и хочется крикнуть во всё горло: да знаете ли вы!.. знаете ли!..

И я высматриваю среди прохожих Славика. За обед буду платить я: у меня припрятано почти три рубля медью. Жена про них не знает. С тех пор, как она перестала меня запирать, меня посылают бриться к цирюльнику. «Тебе, говорит, аспид, бритву давать нельзя». А я раздобыл старую и бреюсь в ближайшей подворотне. Без мыла, зато деньги остаются у меня. Я нашёл место… (Прижимает губу пальцем и несколько мгновений молчит.) Мне приходится их прятать, потому что жена проверяет мои карманы и обыскивает чулан. А Славик не должен думать, что мне нужен только обед.

Одного я боюсь… ужасно боюсь… Славик говорил, что ищет этого Фандорина… что третий раз попадает не туда… Что если Славик послан не ко мне?.. и я его больше не увижу, не услышу?.. и никогда, никогда… Что, если всё напрасно? Когда я так думаю, свет в глазах меркнет. (Стискивает руками голову.) И я ненавижу этого Фандорина, с которым не встречался ни разу в жизни и никогда не встречусь, ненавижу, как только может ненавидеть человек, ненавижу больше, чем жену… чем… (Поглядев в сторону, выпрямляется и опускает руки.) Однако вот и она. Пришла и ждёт меня. Если спросит, то пожалуйста, прошу вас, скажите ей, что лекция была, что варвар, то есть я, говорил надлежащим образом обличительно и гневно. Иначе она опять запрёт меня и прощай надежда на встречу. (Смотрит в сторону, откашливается.) Она смотрит сюда… (Возвысив голос.) Исходя из того положения, что новейшая литература, о которой я только что говорил, оказывает пагубное воздействие на неокрепшие умы, приобщаться к ней никаким образом не следует, и я позволю себе, в некотором роде, надеяться, что эта моя лекция «О вреде новейшей литературы» принесёт свою пользу. Я всё сказал. Dixi et animam levavi![3] (Кланяется и величественно уходит.)

0 Проголосуйте за этого автора как участника конкурса КвадригиГолосоватьГолосовать