ЕВГЕНИЙ ЛИНОВ

Я родился в Дельте. Нет, не в отряде американского спецназа, а там, где Волга впадает в Каспийское море, где шумит камыш, и не гнутся гигантские Лотосы. Деревья там не растут. Поэтому вся наша семья жила под одним деревом – генеалогическим. Несмотря на то, что великая Волга издалека и очень долго впадала в Каспий, из этого дела ничего не вытекало. И я подумал, что юмор с Валдайской возвышенности в Прикаспийскую низменность тянется-тянется и становится все тоньше и тоньше. Надо сказать, что Дельта находится на двадцать восемь метров ниже уровня моря. Ниже живут только бакланы.

Как и фауна, пышная Флора окружала меня с грудного возраста, я вырос на ее молоке. Поясню: Флора Хайруллина была татаркой, моей кормилицей. Я часто болел, и она грудью защищала меня от всякой заразы. Когда я родился, отец был в Германии, и мать послала ему телеграмму, чтобы он посоветовал, какое имя мне дать. Дело в том, что оба моих деда были Соломонами, и по древней русской традиции меня должны были назвать в честь одного из них. Чтобы не обижать никого, отец решил назвать меня Евгением. И в телеграмме приписал: Ев-гений – это еврейский гений. Когда Соломон (дед по линии мамы) узнал об этом, он подышал на свой перстень, протер его и сказал: «И это пройдет».

Надо признать, что он не ошибся. Гениальное я написал только однажды – в девять лет: «бабки нет, и дедки нет, нечего бояться, приходите девки к мне, будем мы сношаться…» 

 

– Давай свою эпопею, – сказал Папа и собственной ручкой, в которой был ремень, размашисто исписал ее… 

Как хороши, как свежи были розги…

С этих пор у меня началась большая напряжёнка с романтизмом. Я почувствовал зуд цинизма и даже написал несколько строчек в школьную стенгазету:

 

Мне говорил один капуцин,

Что циники произошли от династии Цин.

И стали плодиться,

От синтоизма – есть синтомицин,

Но от цинизма не существует вакцин,

Это никуда не годится.

Жизнь это всё суета сует,

Главное кто и куда сует,

Лишь бы не стало хуже:

Полные – борются с полнотой,

А раздобревшие – с добротой,

И все становятся уже…

 

Так думал я – молодой повеса, единственный наследник всех родных.

К счастью, родители не дожили до моего безвозвратного перехода в киники, они мечтали, чтобы я состоялся, то есть, стал состоятельным.

А что поэзия? Одни слова…

Говорила мне мама: читай Заболоцкого. Не делай из еды культа. Не лежи в постели. Учись на бухгалтера. Вовремя отсидишь – вовремя выйдешь.

Однажды, на 23 февраля, в поздравительной открытке отец написал мне:

 

Ты – нарушитель всех традиций,

И обещаний. О, майн гот! (это влияние Германского периода)

Душа обязана трудиться,

А трудится твой пищевод.

 

Я и по сей день храню эту открытку с нарисованным лицом спившегося графомана, где под четверостишием моего отца, офсетной печатью жирно выведено:

 

Потерян день, потерян вечер, потерян облик человечий!

 

Это было правдой:

 

В той удивительной стране,

Где секса вовсе не бывало,

Я помню, удавалось мне

Вздымать чужие покрывала.

Среди чужих достойных жён,

Как ни старался я в те лета,

Был мною не определен

Потенциал страны Советов.

 

Двадцать лет я молчал как обрезанный.

 

Но рефлексия не давала мне покоя. Потому что поэзия вытекает из прошлого, из личных сублимаций, из трагикомичности слабеющего либидо и неотвратимости его утраты. Прошлое – это обиталище мнемоандронов (сильно взаимодействующих элементарных частиц памяти), из которых происходит истечение творческой энергии. Прошлое – это самый чувствительный анализатор человеческой жизни, а эта чувствительность соблазнительна. Она погружает тебя в мир собственного обнажения. И не любить себя прошлого невозможно, потому что никакая разумная воля не способна вытеснить этот прошлый мир, переполненный всемогущим утраченным либидо. В Поэзии прошлое – FOREVER. Оно не подвластно цивилизационному насилию. Прошлое экзистенциально, как смысл благодарности за удовольствие, лишающее человека страха перед Смертью.