АНАТОЛИЙ МИХАЙЛОВ. Зоя расстегнула халат

        1

       Я отскоблил о ступеньку сапог и, собираясь с мыслями, распахнул заскрипевшую в знак моего появления в бараке дверь. Когда я уезжал, то по запарке забыл ключ (стирая мою куртку, Зоя из нее всё повытряхивала), и если Сережа гуляет, возьму теперь у сидящей на стуле Лаврентьевны (у неё от Зоиной комнаты всегда наготове запасной), но вместо сидящей на стуле Лаврентьевны наткнулся на выходящего из кухни Павлушу.

      — Привет… – словно бы  всё ещё прикидывая, что же ему делать дальше, Павлуша в нерешительности остановился и,  почесав затылок, как-то загадочно заулыбался. – Привет хозяину тайги…

      Недавно под таким названием в главной роли с Высоцким вышел художественный кинофильм и, помня о нашем горячем споре во время Зоиного дня рождения, наверно, просто решил мне сделать комплимент. Сейчас принесет свою гармошку и в честь моего прибытия заходит ходуном татуировка на его кулаке: «Я в Риву Дижанейру приехал на карнавал…».

      — Привет, – говорю, – привет… Бременским музыкантам…  – и  в знак солидарности тоже ему в ответ улыбаюсь. Мы с ним теперь как два сиамских близнеца.

      И тут, всё так же загадочно, Павлуша  мне подморгнул и, кивком головы поманив  следом собой обратно на кухню, уже будучи  в тамбуре  наклонился и вытащил замаскированную под кучей тряпья  бутылку.

     Я поставил сумку на стул, а Павлуша, вынув из сушилки глубокую тарелку, отодвинул  приваленный к досточке кирпич и, подцепив при помощи вилки несколько  развесистых клубней, сливал теперь уже из тарелки в кружку целебный рассол. (Всё та же прошлогодняя бочка, зря что ли я, заслужив коллективную благодарность, приволок на День парижской коммуны килограмм так примерно под сорок три вожделенных  мешка, и потом еще всем гуртом шинковали и солили.)

     Мы с ним по-быстрому выпили, и не успел я еще поставить кружку на место, как с другого конца коридора вдруг зазвенел родимый колокольчик.

     Вот тебе раз! Но ведь сегодня же ещё только пятница. Да и времени еще всего без четверти одиннадцать. Я думал, что Зоя сейчас на заводе.

     Я хотел что-нибудь такое наплести, но покамест соображал, не успел еще Павлуша спрятать стаканы, как в своем всегдашнем халате с традиционно перекинутым через плечо полотенцем со сковородкой в руках Зоя уже успела нарисоваться. И это было так неожиданно, что я сразу же обо всем позабыл.

     Письмо, которое двадцать минут назад я послал в Москву, переместилось на задний план, и вместе с ним переместился и Лёшка, к которому я должен сегодня обязательно заехать, и лесничий Иван Васильевич, к которому я должен сегодня обязательно зайти.

     Тем временем Павлуша присел на корточки и, раздвинув створки, стал у себя из стола что-то вытаскивать – вроде бы он только что зашел и занят своими делами по хозяйству.

     — Вы чего это здесь, Анатолий Григорьевич, делаете? – с этими словами Зоя посмотрела на тарелку с капустой и, поставив сковородку на плиту, шутливо погрозила Павлуше пальцем: на что, на что, а на такие вещи у Зои нюх будь здоров. Зою на мякине не проведешь!

      И, точно застигнутый врасплох, я даже засмущался:

      – Вот, – говорю, – приехал… а ты чё не на работе?..

     Зоя поправила на сковородке мясо, а когда Павлуша ушел к себе в комнату, я наклонился и дотронулся губами до кожи на Зоиной шее: и, хотя кожа у Зои прохладная, но от неё исходит не то жар, а не то запах, даже не запах, а что-то непонятное, отчего у меня начинает кружиться голова и всё, помимо этой кожи, куда-то проваливается.

     — Ишь ты… — Зоя окинула меня ироническим взглядом, — что? Соскучился?..  А я вот сегодня дома…  И по вашей милости…

     — Как это? – я Зою не понял, вернее, уже догадался, но сделал вид, что мне ещё всё невдомёк.

     — А вот так. Ну, вы идёте?.. Или будете здесь стоять?.. – и я, опустив голову, зашагал следом за Зоей по коридору.

     — Вот, Нина Ивановна, принимайте гостей… — уже, как всегда, Зоя ломала свою привычную комедию, — ну, что, таежник, надолго? – и вдруг, как будто что-то вспомнив, не совсем понятно чему, рассмеялась, — ишь ты… интеллиго (интеллиго это значит интеллигент, а иногда Зоя ещё добавляет «задрыпанное»)…

     У Нины Ивановны вид был какой-то загнанный, под глазом красовался свежеиспечённый фингал, а чёрные цыганские волосы были не совсем причёсаны. На столе стояла уже наполовину опорожненная бутылка и пара рюмашек, а Зоя, опустив сковородку на подставку, уже  накладывала мясо на тарелки.

     — Ой, Толька… — Нина Ивановна засмеялась и одновременно заговорила, такая уж у неё манера – всё со смешком да со смешком, – ну,  как чувствовал, что Зойка сегодня дома… а Зойка (Нина Ивановна повернулась к Зое)…  я говорю ей, рожай, дура, пока ещё можешь… куда от тебя Толька денется…  и не послушалась…  пошла…  Толька уже знает?..

     — Да знает… — Зоя достала еще одну тарелку и придвинула  мне рюмашку, — они тут на кухне с Пашей… что, скажешь, я не права? Ну, чего молчишь?

     Я поставил рюмашку на стол и намазал на мясо горчицу.

     — Ну, как там, — улыбаюсь, — Витенька? –  всё вкалывает?

     Нина Ивановна нахмурилась:

     — Этого Витеньку мало повесить!..

     Я прекратил жевать и сделал вид, что удивлен.

     — Такая, Нина Ивановна, любовь… и вдруг повесить…

    — Любов… — Зоя опять чему-то своему рассмеялась, потом вдруг вспомнила, что я её всегда поправляю, — ах, извините, Анатолий Григорьевич… не любов, а любовь… — и, сложив губы в бантик, еще раз повторила, — любовь… так вам, Анатолий Григорьевич, нравится?.. вы ведь же у нас, Анатолий Григорьевич, интеллиго…

      — Этого Витеньку, — еще раз повторила Нина Ивановна, — мало повесить… — и уточнила, — за яйца…

      Ну, вот теперь, пожалуй, все ясно. Все ясно, откуда  фингал. По такой живописной мишени Витенька стреляет без промаха. И теперь Нина Ивановна временно ночует у своей подруги. А на завод сегодня по уважительной причине не пошла и задним числом потом оформит себе больничный. Но в свою очередь Нина Ивановна тоже, конечно, не промах. Иной раз и сама не хочет, но как-то так все получается само собой: что в ресторане у неё один, на хате – уже совсем другой, а «по утрянке» (её любимое выражение) – подваливает на «моторе» с третьим. Задвинет ночи так на три или на четыре, а стахановец Витенька в своей социалистической шараге, будучи передовиком производства, плетет свои троса.  А после смоет «под душем копоть» – и уже в бараке один-одинёшенек наливается розовым портвейном. Вдруг поднимает голову – а на пороге (в какой-то отвязанной задумчивости) проштрафившаяся  Нина Ивановна. И к-а-ак шарахнет стаканом о стол – и зубцами образовавшейся «минирозочки» – прямо своей суженой  по кумполу. И это еще хорошо, если Нина Ивановна успеет сманеврировать. И после такого поединка – ну, какая уж тут любовь.  Бывает,  часа в три или даже под утро –  когда мы  уже свое отскандалили  и Зоина скула (что случается довольно редко) покоится на моем плече –  вдруг по фрамуге  такой настойчивый колотун, а за окошком –  белый танец  на фоне раскачивающегося фонаря пушинок. И вот уже в тапочках  на босу ногу  и в кружевной ночной рубашке Нина Ивановна оттягивает  у себя под глазом покарябанную кожу, и моя любимая делает попавшей в беду покалеченной девушке примочку, после чего наш прерванный с Зоей пикник (теперь уже на троих) имеет свое продолжение и заканчивается тем, что Зоя, которой намыливаться  на завод к половине восьмого,  дождавшись, когда обеспокоенный поведением своей непоседы Витенька к восьми часам свалит к себе на шарагу, не рискуя оставлять свою несгибаемую подругу наедине со мной (у  которого рабочий день начинается в восемь тридцать),  вручает нашей «соблазненной и покинутой» хранящейся под салфетками в ящике от буфета  её запасной ключ.

     — Ну, чё… — я поворачиваюсь к Зое и встаю, — пусти пока воду… пойду отнесу  отчёт…

     — Давай, Толька… на ход ноги… — Нина Ивановна разливает остатки, и на дне бутылки  чуть-чуть поблескивают чешуйки зеленого змея.

     Немного подумала и всё выливает мне.

     Водка переползает через край и течёт по клеенке.

     Я наклоняюсь и вожу по клеенке языком – не пропадать же добру!

     Нина Ивановна смеется:

     — Во даёт!

   

     2

     Я поднимаюсь по ступенькам в кассу – и вдруг навстречу с какими-то бумагами Коля Петров (Коля – инспектор и месяц тому назад привез меня  на Буюнду).  Хотел метнуться  и проворно юркнуть от него с глаз долой, но, к сожалению,  номер не прошел.

     — А ты… ты  чего это здесь делаешь? – останавливает меня Коля. – Что-нибудь случилось?

     — Да нет, — говорю, — ничего не случилось…  всё, – улыбаюсь, – в порядке. – И отворачиваю  во избежание неприятностей свой «выхлоп».  – Я, – объясняю, – за авансом. Что-то, – говорю,  – не прислали.

      — Ну, как погодка? Самописцы не сломались?

      — Да нет… — и, чтобы на него не дышать, вытаскиваю из кармана платок и делаю вид, что мне необходимо высморкнуться, — да нет, – говорю, – не сломались. Всё,  – повторяю,  – в порядке.

     Коля на меня внимательно смотрит и неожиданно спрашивает:

     — Чё ж они не могли тебе одолжить?

     И словно  припертый этим вопросом к позорному столбу я бормочу:

      — Да вообще-то могли… — и замолкаю. Надо было что-то говорить дальше, но, так ничего  и   не придумав, я продолжаю молчать.

      Коля еще раз внимательно на меня посмотрел и побежал со своими бумагами дальше.

     Ну, слава Богу, пронесло!

     Отыскав мою фамилию в ведомости, кассирша протянула мне авторучку.  В знак соблюдения техники безопасности авторучка была привязана за верёвку. Я посмотрел на проставленную возле своей фамилии галочку и расписался.

     121 рубль 74 копейки.

     Кассирша отсчитывает причитающуюся мне сумму, а я слежу глазами за её двигающимися пальцами, напоминая голодную кошку, глядящую на свою хозяйку, готовящую своей подопечной свежий фарш.

      Всё, отсчитала и вместе с пачкой трёшек протягивает мне рубль с мелочью.

      Я отодвигаюсь и, не снимая локтей с прилавка, решаю кассиршу продублировать.

      Все как в аптеке – ровно сорок штук.

      Могла бы, конечно, отслюнить  и двумя полтинниками. Или хотя бы десятками. Торчащая  из кармана пачка будет теперь  не совсем скромно выпячивать.

      Из химлаборатории, пихаясь и гогоча, выскакивают два салаги и что есть ног бросаются в бильярдную. Всё ясно: забивают очередь.

      Я смотрю на часы: двадцать пять минут первого.  Через пять минут обеденный перерыв.

 

      3

       Я выхожу из управления и, прежде, чем возвращаться в барак, нацеливаюсь в «45-й».  Отсюда берут начало все мои «праздники».

     С одной стороны, торжественная линейка может сегодня омрачиться и в связи с перенесенной моей любимой операцией подвергнуться передислокации. Но с другой стороны, Зоя на такие мелочи жизни обычно плюёт.

     В прошлом году такие обстоятельства уже имели место.  Еще только утром Зою выписали  из больницы, а  уже днем мы поднимали с ней за её выздоровление первый тост. А когда Сережа ушел играть в футбол, праздничный фейерверк завершился расстегнутым на все пуговицы халатом.

     И всё (самое щекотливое) такое колючее.

     А Нина Ивановна как-то по пьянке рассказывала, что один из её кавалеров любил предаваться блаженству прямо перед зеркалом и, прежде чем вести её на операцию, такой хохмач, имел обыкновение свою возлюбленную собственноручно брить.

 

 

     4

     — Анатолий, привьет! – кто-то ударил меня по плечу, и, когда я обернулся, то передо мной во весь свой до боли знакомый голос  вдруг нарисовался Бэнс. (Бэнса я знаю уже лет пять, с той вечеринки, когда в ресторане «Южный» по окончании путины гудел  плавсостав рыболовного сейнера «Иваново». И вдруг смотрю – а за соседним столом – весь в нерпе и в серебристых заклепках похожий на Олега Стриженова златокудрый бородач – наверно, решил, геолог, и такая меня вдруг разобрала ностальгия. Но бородач оказался не геолог, а в соответствии со своей аристократической внешностью  сказочный золотишник; и прямо за столиком ресторана состоялось производственное совещание, посвященное моему приёму к нему в артель. И чтобы я почувствовал  ответственность, он убедил меня в размере  десяти рублей сразу же ему заплатить членские взносы и даже показал мне с золотистыми вензелями в пурпурных корочках  документ, где под его бородой стояли инициалы: Бенедиктас Шалмертис.  Скорее всего он возьмет меня «на драгу», но если я себя зарекомендую, то на следующий сезон повысит и на бульдозер, а сейчас он гарантирует мне 12 тысяч трудодней, что в переводе на рубли означает не меньше 18-ти «кусков». И чтобы не ударить лицом в грязь, я постеснялся у него спросить, а что означает слово «драга». И напоследок пообещал познакомить с одной из своих секретарш и если я ей понравлюсь (а в этом он не сомневается), она даже может меня и побаловать «вафлей» (А что означает «вафля» мне в свое время объяснил еще в Москве малолетка лаборант из НИЛНЕФТЕГАЗа»). И растворился как в море альбатрос (На Хасыне товарищ Рябов искал себе ответственных работников среди «танкистов», а, как я теперь понимаю, Бэнс – на завершающих стадию «активного лова» корпоративных  вечеринках).  А примерно через полгода уже летом вдруг увидел меня в гастрономе и как заорет: «О, Анатолий! А я тебья совсем потеряль…», гляжу – и весь уже пообтрепался, и  никакой   праздничной нерпы или тем более заклепок, а со мной в очереди за бутылкой как раз стоял  Лешка, Бэнс-то его сначала не видел, думал, я один. «Ну, че,  – говорю, – пойдем  потолкуем…» Бэнс, правда, как только Лешку заметил, так сразу же как-то сник – «идти или не идти?», но интерес к бутылке  все-таки перевесил.  Ну, Лешка его тогда у меня на верхотуре  и прощупал, прощупал все его эти «драги» и «трудодни» (я как-то Лешке  про своего Бэнса ещё до этого рассказывал, тот самый, говорю, помнишь, когда гуляли в «Южном», но  Лешка с того «заплыва» почти ничего и не запомнил, уж больно мы тогда все, включая и «дракона» с «кондеем», ушли «под ватерлинию». И Лешка все еще, помню, острил, что «я вообще-то парень на ять, и если ноги припаять, то сами будут стоять»). Но  Бэнс – тоже ведь не дурак – видит такое дело – и вроде бы как захмелел. Развалился, сука, на тахте и дуркует.  «Я, – говорит, – Анатолий, усталь…  я, – говорит, – Анатолий, захотель бай-бай…»  — вот Лешка его тогда и спустил с четвертого этажа.   А на меня  даже рассердился. «Да гони ты, — смеется, — Михельсон, этого марамоя в шею!»

      А Бэнс, конечно, мой адрес себе застолбил, и в разгар нашего медового месяца с Людкой вдруг снова, точно из пепла, возродился.  И что удивительно: почему-то  опять весь в  нерпе и в заклепках; и вместо бутылки  вдруг  достает из кармана колоду карт. Точь-в-точь, какую мне еще в 64-м показывал под Александровым глухонемой, а потом уже на Хасыне и Фавст Максимович, когда рассказывал нам с Петей про своих баб, про то,  как одна из них еще ласкала его /Фавста Максимовича/ ногой, а мы с Петей, затаив дыхание, слушали.  И Людка, такая сентиментальная,  осталась Бэнсом вполне удовлетворена и одну из приглянувшихся ей поз даже взяла нам с ней на вооружение.)

      И вот мы с Бэнсом уже почти вошли в «45-й», но в последний момент я все-таки успел от него улизнуть.

      — Да нет, — говорю – я не сюда… — а он всё вокруг меня увивается,  сколько  мы с ним уже не виделись – года примерно два.

     — А я думаль, ти сюда… — еще раз повторяет Бэнс и все продолжает вокруг меня топтаться и все похпопывает меня так дружески по плечу  — только вчера, — объясняет, — приехаль из Ягодного…

     Все ясно.

     — Ладно, — говорю, — Бэнс, я пошел.

     Бэнс на меня как-то разочарованно посмотрел и опять  растворился. Точно его и не было. И теперь я его увижу может через год, а может и через два. И совсем не удивлюсь. Потому что Бэнс теперь для меня вроде  составной части нашего города. Ну, как пивной ларек напротив общественной бани на улице Карла Маркса. Или, например, урна возле кинотеатра «Горняк» на улице Ленина.

     Придется тащиться в «Центральный»: когда  он теперь выйдет из «45-го»? Стоит там возле павильона  «пиво-воды» и ждет. А вдруг нападет на жилу?

     В «Центральном» я поменял 33 трешки плюс рубль на два полтинника. Засунул их в пистон и пошел выбирать себе сыр. «Швейцарского», правда, не оказалось, но зато выкинули «Алтайский». Взял на «заплыв» две бутылки «столичной» и четыре жигулевского пива; и еще три бутылки апельсиновой воды для Сережи.

 

     5

     И не успел я, озвучивая свое появление, дотронуться до висящего на стене коридора корыта, как откуда-то сбоку вдруг выскочил Сережа и, прицелившись в меня из пистолета, заорал:

     — Руки вверх!

     Я, поставив сумку на пол, попятился и, вскинув руки, вылупившись, задрожал.

     — Можете опустить! – Сережа одобрительно засмеялся и, отвернув дуло в сторону, нажал на курок. Из пистолета вылилась напористая струя воды.

     — Ну, как? Ничего?

     — Нормально.

     И я снова наклонился и схватил сумку за ручки.

     —  Ой ты…  борода!.. – восхищенно заорал Сережа и, не давая мне разогнуться, потрогал меня за щетину.

     — Какая? –  и  потрогал у меня  в сумке бутылку. – Апельсиновая?

     — Ну, ладно, пошли… – и, понарошку согнувшись, я зашагал впереди, а Сережа (пистолет он уже успел спрятать), следуя за мной по пятам и вытянув перед собой руки, положил мне свои ладони на плечи.  И получилось, что мы  с ним  как будто один зверь и у нас теперь с ним как  и у «мамочки» из «Республики Шкид» «четыре ноги».

     — Явились, голубчики! – Зоя строго посмотрела на Сережу, и не успела еще открыть рот, как Сережа уже успел убежать.

    Я выставил на стол бутылки и, развернув из бумаги сыр,  дурашливо кривляясь, понюхал:

    —  Алтайский.

    Нина Ивановна посмотрела на бутылки и засмеялась:

    — Во дает!

     Я стащил с  себя плащ и поставил сапоги под вешалку. Подумал и перенес их из комнаты в коридор. Так любит Зоя – чтобы сапоги не портили ей интерьер. Надел приготовленные бывшие тапочки Сережиного папы и взял наконец курс на свое омовение.

    С салатницей в руках Зоя со мной поравнялась.  Заправленные  сметаной,  в салатнице, точно стыдясь за мое поведение,  краснели помидоры.

    — Вам, Анатолий Григорьевич, спинку потереть? Или вы сами? Ну, что молчите…

   Зоя прошла обратно в комнату, а я вошел на горящий в ванной свет и стал раздеваться. Сначала снял рубашку и посмотрел на себя в зеркало. Оказывается, я загорел. Но только одна шея и руки. А все остальное белое. Потом стащил штаны и остался в одних плавках. Плавки уже совсем обветшали, а может, я просто похудел. Да и вообще как-то осунулся, наверно, от недостатка калорийности. Когда я последний раз ел горячее? 

     Я поставил ногу на табуретку и стянул носок. Потом другой. Потом снял плавки и, подумав о своей любимой, снова посмотрел на себя в зеркало.  Ну, вот, теперь уже вылитый Хэмингуэй.

      Вода давно  остыла – и пришлось пустить горячую. И  я покамест решил прямо в раковине устроить постирушки. Я выжал носки и вместе с выкрученными плавками повесил их на батарею.

     Потрогал локтем воду (так всегда когда меня купала, проверяла воду мама) – и теперь самое то. Я перекинул ногу, потом перекинул другую и сел. Немного посидел и съехал. Потом откинулся и лёг. Немного полежал и,  схватив кусок мыла, провел им по голове.

     Мыло оказалось хвойное, и моя голова, покрывшись пеной, приобрела аромат колымского кедра.

      Вода постепенно меняла цвет: сначала она была прозрачной, но через несколько минут она уже сделалась серой, а по краям образовались ошметки грязи. Как будто хлопья, но только пепельного оттенка.

     И в это время раздался стук. Я оторвался от подмышек  и, перегнувшись, откинул крючок.  Вошла Зоя.

     — Вы еще тут не заснули? – Зоя схватила мочалку и, как следует её намылив, наклонилась к моей спине. Вот это, я понимаю, рука. (Если устроить соревнование по боксу среди женщин, я думаю, Зоя была бы чемпионкой Советского Союза) А уже потом, когда мочалку споласкивала,  как будто  нечаянно, схватила меня за одно место.

     — Ну, что, соскучился?! – Зоя опять выловила из воды мочалку и стала её снова намыливать. — Ну-ка, нагнись. Да нагнись!.. – спина у меня под Зоиной мочалкой уже  не горела, а пылала…

 

 

     — Ты, друг, давай-ка, вылезай… — Зоя еще раз одарила меня свой лаской, — а то без тебя всё выпьем… — и, вспомнив про  кипящий в кастрюле борщ, стремительно выскочила.

     Прихватив с обеих  сторон полотенце, я поводил им, азартно оскалившись, по спине (как любят мне напоминать мои родные, «весь в родимого папеньку»). На батарее плавки все еще не высохли.  Ну, вот и хорошо: надену одни тренировочные, мне Зоя их приготовила вместе с полотенцем и майкой. А про трусы похоже  позабыла. В одних тренировочных, конечно, не совсем прилично, но зато удобно: раз – и  как юный пионер.

     Я вытащил из кармана расческу и провел по бороде. И кожа под щетиной приятно зачесалась.  Провел по другой стороне, и на другой стороне зачесалась тоже. И чем сильнее  чешешь, тем сильнее приятней…

 

     6

     — Ну что, Анатолий Григорьевич… с легким паром!.. – Зоя сняла с кастрюли крышку и поводила внутри кастрюли половником.

     Я закричал:

     — Мне побольше жижи!

    Нина Ивановна засмеялась:

    — Налей Тольке штрафную! – и придвинула мне фужер. Грамм примерно на двести или на двести пятьдесят. Я его сразу хлопнул, и Нина Ивановна налила мне снова.

    Зоя прищурилась:

    — А кто это, Анатолий Григорьевич, вас поцарапал?! – в ванной она не обратила внимания, а тут уставилась – и в «праведном гневе» уже прямо вся засветилась; там у меня на плече покарябано – след от бревна.

     Я засмеялся:

     — Скоро я, Нина Ивановна, построю себе избу…

     — Чего-чего? – Нина Ивановна как-то сразу и не врубилась.  Зоя насторожилась, — какую такую избу?.. – но тут же всё позабыв,  опять повернулась к кастрюле, — вам, Анатолий Григорьевич, еще?

     Я закричал:

     — Конечно,  еще!

     Нина Ивановна засмеялась:

     — Ты, Толька, еще медведицу там себе не завел?

     Я выпил еще один фужер и встал. Прошелся по комнате и сел на тахту.

     Нина Ивановна посмотрела на себя в зеркало и,  меняя расположение ленточек,  стала прилаживать бант…

     — Ну, ладно, Зойка… отдыхайте. Не буду вам мешать. Вечером приду…

      Я уже все с себя стянул и, придвинув к спинке тахты подушку, закрыл глаза.

      Зоя заперла дверь на ключ и расстегнула халат.